– Эх, Федоров, Федоров!.. Кому это мешало?..

– А летом в «Буфф» поедешь: музыка гремит, на сцене Тамара «Боккаччо» изображает… Помните? Как это она: «Так надо холить по-о-чку»… Ах, Зуппе![30] Ах, Оффенбах!..

Восточные человеки наговорились о своих делах, прислушиваются к разговору сенатора и директора завода. Слушают, слушают – и полное непонимание на их лицах, украшенных солидными носами… На каком языке разговор?..

– А «Маскотта»? «Сядем в почтовую карету, скорей»… А джонсовская «Гейша»?..[31] «Глупо, наивно попала в сети я»…

– Ну!.. А «Луна-Парк»!

– А Айседора![32]

– А премьеры в Троицком или в Литейном!!

– А пуант с Фелисьеном и ужинами под румын, у воды!..

– А аттракционы в Вилла Роде?..

– А откровения психографолога Моргенштерна! Хе– хе…

– А разве лезло утром кофе в горло без «Петербургской газеты»?![33]

– Да! С романом Брешки[34] внизу! Как это он: «Виконт надел галифе, засунул в карман парабеллум, затянулся «Боливаром», вскочил на гунтера, дал шенкеля и поскакал к авантюристу Петко Мирковичу!» Слова-то все какие подобраны, хе-хе…

– А «Сатирикон»[35] по субботам! С утра торопишь Агафью, чтобы сбегала за угол за журналом…

– А премьеры андреевских пьес… Какое волнующее чувство.

– А когда художественники приезжали…

И снова склоненные головы, и снова щемящий душу рефрен:

– Чем им мешало все это…

Подходит билетер с книжечкой билетов и девица с огромным денежным ящиком.

– Возьмите билеты, господа…

– Мы… это… нам не надо. Почем билеты?

– По пятьсот…

– Только за то, чтобы посидеть на бульваре?! Пятьсот?..

– Помилуйте, у нас музыка…

– Пойдем, Алексей Валерьяныч…

Понурившись, уходят.

У выхода приостанавливаются.

– А наш Летний сад, помните? Эти дряхлые статуи, скамеечки… Музыка тоже играла…

– А «Канавка у Дворца»[36]. «Уж полночь, а Германна все нет»! Какие голоса были!.. Ах, Лиза, Лиза……………………………………

– За что они Россию так?..

Человеческая память – очень странная машина, почти всегда действующая с перебоями…

Один юмористический философ разрешился такой нелестной для человеческой памяти сентенцией:

– Никогда не следует (говорил он) доверять человеческой памяти… Память моя сохранила одно очень яркое воспоминание: однажды в детстве я, гуляя, свалился в глубокую яму. Я это твердо помню. Но как я из этой ямы выбрался – решительно не помню… Так что, если доверяться только одной памяти – я должен был бы до сих пор сидеть в этой яме…

Нас было несколько сот тысяч человек, которые сидели в огромной яме, но с нами случилось не совсем так, как с моим философом: мы очень хорошо помним, как мы попали в яму и как из нее выбрались, но период нашего сидения (знаменитый, потрясающий период!) начал постепенно изглаживаться из нашей памяти, и – еще год-полтора – вся эта эпопея «сидения» станет бледным серым расплывчатым пятном без красок, фактов и очертаний.

Я хочу этой книгой закрепить период нашего годового кипения в раскаленном котле, в этой горячей яме, дно которой жгло пятки, – одним словом, я хочу, чтобы все уплывающее из нашей памяти расположилось ясными, прямыми, правдивыми строками на более прочной, чем мозг человеческий, бумаге.

Мой кипящий котел – это Крым эпохи «врангелевского сидения».

Что это за удивительный, за умилительный период: в одном котле кипели и щуки, и караси, и букашки, и таракашки, и «едоки первой категории» – и все это, кипя, ухитрялось пожирать друг друга: мелких букашек поедали караси, карасей – щуки, щук – едоки первой категории, а кипящий распад «едоков» снова поедался букашками, червячками и таракашками.

Пройдет два-три года – и до дырок будет русский человек протирать лоб, вспоминая: