Сергей подробно описывал мне стол с остатками царской трапезы, голых развратных самок и пузатых мужиков, трахающих этих самок во все дыры, обливающих их шампанским, слизывающих это шампанское с их голых задниц, гогочущих и запивающих все это безобразие коньяком. Он описывал мне, как чуть не заплакал от обиды, увидев, кого он охранял со своими орлами по личному устному распоряжению главного идеолога из политуправления полковника Иванова. Как на мгновение ему, двадцатипятилетнему парню, показалось, что эта гавкающая не по-русски сволочь – вражеские захватчики, оккупанты, а не работники республиканского ЦК.

Когда шок от уведенного прошел, и Сергей был в состоянии реально оценить обстановку, он понял, что попадись здесь кому-нибудь – и ему хана. Во всяком случае, карьере-то уж точно. Он оглянулся, прислушался и автоматически левой рукой проверил автомат на плече. Автомата не было. Он успел было подумать, что это кошмарный сон, но вдруг ощутил автомат в правой руке, причем, снятый с предохранителя. Он даже не помнил, как в беспамятстве сорвал его с плеча – настолько был потрясен увиденным. Чуть не по-пластунски Сергей выбрался с территории дачи. Остаток ночи так и не уснул, а утром объявил учебную тревогу и жестоко отыгрался на личном составе. Он так и сказал: жестоко отыгрался, чтобы разрядиться, сорвать зло и в дальнейшем не наделать глупостей.

После случившегося со мной сердечного приступа я стал немного философом-мистиком. «Почему господь Бог так радикально перекроил Сергееву судьбу? Кого он спасал? Общество от Сергея или Сергея от самого себя? – думал я, слушая его байки. – Какова здесь логика и есть ли она вообще? Или все это чушь и дело лишь в слепом случае?» Ответа я не знал.

Однако полностью отдохнуть, расслабиться в контакте с Сергеем было невозможно. Я постоянно находился в состоянии готовности, как собака, ожидающая команды. Я резал ему яблоко, чистил киви и банан, застегивал пуговицу на рубашке, расстегивал пуговицу на рубашке, вставал за тряпочкой, чиркал зажигалкой, включал один свет и выключал другой, по десять раз заправлял рубашку и выносил баночку с мочой. Особенно угнетала моча. Я достойно ощущал себя, делая любые другие полезные вещи для Сергея, например, закидывая его в горячую ванну и прогуливая на коляске по территории санатория. Я даже уговаривал его пойти со мной в горы, мол, не бойся, я знаю, как тебя провезти, зато такую красоту увидишь. Но занимаясь баночками с мочой, я испытывал помимо своей воли мерзопакостнейшее чувство унижения, злился на себя за это, но ничего не мог поделать. Особенно я переживал, когда приходилось выносить баночку из ресторана или турнирного зала, где находилось много народу. «Сноб поганый, – скрежетал я на себя зубами, – гордиться должен, что помогаешь убогому, а ты говном исходишь в другой гордыне…»

По утрам действовал на нервы Гуляш. По своим функциональным возможностям он находился приблизительно на уровне Сергея и было непонятно, исходя из каких соображений он отважился приехать сюда без сопровождающего. Может быть, у него совсем не было друзей, а поиграть в шахматы ой как хотелось? Или их западным друзьям принято платить за подобные услуги, чего он, безработный инвалид, конечно же не мог себе позволить. Впрочем, как мы узнали, в инвалидных шахматах Ласло Гулаи был известен давно и разъезжал по турнирам на своем стареньком «Фиате» всегда в одиночку.

Вечером укладывался спать он довольно легко. Подъедет вплотную к кровати, поставит коляску на тормоза и сидит потихонечку, расстегивается. Потом – нырь в кровать незаметно, смотришь, а он уж лежит, укрывшись одеялом.