Я же все это время бормотал:

– Нет, дело в том, что… Просто…

Боже, как я мечтал не терять присутствия духа, ответить улыбкой человека, который и не такое проглотит. Будь дело во мне одном, у меня бы наверняка получилось. Жаль, что смех, который вызывал каждый сантиметр моего блейзера, теперь вызывал и больший по размеру блейзер моего ханаанея-отца. Мысль о том, что эти дурачки стебутся над отцом – после того как в последнее время мне приходилось бороться с самим собой, гоня прочь сомнения, что отца трогать нельзя, – настойчиво подталкивала меня к бегству, к отмщению, обостряла давно знакомое чувство вины. Я еще находился в том возрасте, когда достоинство и репутация родителей для нас куда важнее собственных. Словно дьявольский антропологический механизм заставляет нас делать их хранителями династического сокровища, наследия, которым мы однажды воспользуемся и которое важно получить нетронутым.

Не успел я с тоской вспомнить далекий дом, как Кьяра, проявив поразительную способность к телепатии, поинтересовалась, где я живу. Я промямлил адрес.

– Где-где, извини? – повторила она.

Тогда я попытался произнести по слогам.

– Никогда не слышала, – ответила она почти раздраженно, словно я ее оскорбил. Затем повернулась к кузену: – Леоне, ты знаешь такую улицу?

Неведомая сила не позволила мне сообщить подробности и объяснить, где это. Я еще помнил, с каким удовлетворением не так давно выучил наизусть свой номер телефона и адрес. Теперь же он показался мне не столько нелепым, сколько постыдным – тем, что надо скрывать, а лучше забыть.

– В каком это районе? – уточнил Леоне.

Не зная, как выпутаться, чтобы не выглядеть идиотом, я решил выложить все как есть.

– Значит, на окраине? – уточнила Кьяра.

Слово “окраина” она произнесла как-то странно – то ли растерянно, то ли уныло. Хотя для нее это могло быть экзотикой, как если бы я заявил, что живу под мостом, – точнее, как если бы признался: чтобы успеть на этот проклятый Седер, мне пришлось пару дней назад вылезти из иглу на Северном полюсе и запрячь сани.

– Ав какой школе ты учишься? – спросил Леоне.

Я ответил.

– Неблизко, – заметил он, потом продолжил допрос: – Во сколько же ты встаешь?

– Мы обожаем окраины, – перебила его Кьяра. – Правда, Лео? Мы всегда говорим, что, когда вырастем и создадим свои семьи, переберемся на окраину.

Меня удивляло то, как Кьяра обращалась к Леоне, как она привлекала его внимание, создавая видимость того, что их что-то объединяет. Поскольку у меня не было опыта родственных отношений, я не знал, что и думать. Очевидно, она была в него влюблена (как ее за это порицать?). Жеманность объяснялась не желанием посмеяться надо мной, как я решил поначалу, а попыткой произвести впечатление на взрослого кузена, создав с ним коалицию против первого попавшегося чужака. Я гадал, насколько это законно – любовь среди близких родственников. Вероятно, да. В конце концов, тетя Нора тоже вышла за двоюродного брата. Лишь несколько минут назад дядя Джанни порицал злополучный обычай Сачердоти заключать кровосмесительные браки. Значит, это, по крайней мере, не считалось незаконным, не в этой замкнутой общине. Во второй раз в памяти всплыли слова отца о том, что евреи не любят смешиваться с другими. Возможно, как в королевских семействах, у евреев тоже принято блюсти чистоту крови.

Словом, всякую гадость, которую мне говорила Кьяра, всякий взрыв смеха, который я у нее вызывал, следовало рассматривать как побочный эффект нелепого и, насколько можно судить, безуспешного заигрывания с кузеном. Дело было в этом: чем больше она старалась меня высмеять, тем потешнее выглядела сама. Впрочем, поведение Леоне разочаровывало не меньше. Видимо, он был до такой степени избалован любовью, настолько устал от внимания окружающих, что чувствовал себя почти затравленным – как дива, которую не оставляют в покое поклонники.