– Не говоря уже о женщинах, – продолжил дядя Джанни, словно прочтя мои мысли.

– О женщинах?

– Ну да, о женщинах. Знаешь, там почти все из Северной или Восточной Европы. Германия, Польша, Венгрия. Сногсшибательные блондинки, перебравшиеся к Средиземному морю, загоревшие под солнцем пустыни и похудевшие из-за спартанского образа жизни. Кибуцы и служба по призыву окончательно избавляют их от предрассудков – не знаю, понятно ли я говорю… – И он опять подмигнул. – В общем, – заключил дядя с чрезвычайно довольным видом, – должен признаться, что все встреченные мной израильтянки – шикарные телки.

Эти слова были самым откровенным признанием, которое я когда-либо слышал от взрослого. Но странное дело, я совсем не смутился. Возможно, подумал я с облегчением, объясни я ему свое отношение к Софии Каэтани и то, какая скользкая дорожка привела меня в ряды участников сидячей забастовки против Израиля, дядя Джанни наверняка бы меня простил.

Теперь полоска темно-синих облаков отделяла город от розовеющего неба. Видневшийся на востоке купол какого-то собора сиял, словно висящая в небе летающая тарелка, отчасти затмевая бурное излияние сионистской гордыни.

Дядя Джанни протянул руку, вцепился в плечико моего пиджака и принялся его быстро трясти, словно внимания, которое я уделял ему свыше четверти часа – терпеливого, воспитанного внимания, – было мало, требовалось еще и еще.

– Первый в твоей жизни Песах. Ты понимаешь? Это как бар-мицва[15]. Молодец, что оделся празднично.

Дядя заявил, что в таком наряде я напоминаю Дастина Хоффмана, замаскированного под Фреда Астера.

Не успел я задуматься, кто это еще такие, как он подчеркнул, что оба – евреи.

– Люди об этом не догадываются, думают, мы все одинаковые – нос крючком, плечи в перхоти, нечисты на руку, но Дастин Хоффман и Фред Астер – выдающиеся артисты, они совсем не такие. И Барбара Стрейзанд, и великий философ Спиноза, а еще Аби Варбург, Пол Саймон, Сол Беллоу…

Должен признаться: мне была знакома четвертая часть названных выдающихся личностей. Я помню их имена и сегодня лишь потому, что на протяжении лет дядя Джанни неоднократно обрушивал на меня один и тот же длинный перечень магнатов, гениев и нобелевских лауреатов – противоположность проскрипционного списка, свидетельство о членстве в духовном клубе, адептов которого сближала принадлежность к одной конфессии, хороший вкус, филантропия и успех; нечто вроде огромной семьи, попасть в которую было честью и которой полагалось гордиться. Вскоре это перестало меня удивлять, но в тот раз я счел пылкость дяди Джанни очаровательной и, честно говоря, заразительной. Наконец-то мне было чем хвастаться, чем отличаться от всех.

– “Инопланетянина” видел? – спросил он внезапно, поддавшись воодушевлению.

Конечно, видел, более того – среди моих знакомых не было тех, кто не посмотрел этот фильм.

– Его снял Стивен Спилберг. Он тоже еврей. И знаешь что? Это сразу видно. “Инопланетянин” – типичная еврейская история.

Вот теперь он действительно захватил все мое внимание. Я уговорил папу пересмотреть этот фильм раза три, если не больше. Я не представлял, что имел в виду дядя Джанни под “типичной еврейской историей”. Для меня, как, вероятно, и для миллионов моих сверстников (если не для целой галактики), этот фильм стал живым воплощением мечты, о которой я даже не подозревал. Фильм был обо мне. Эллиотом был я. Конечно, у меня не было братьев или сестер, я рос один. Я жил не в идиллическом американском пригороде, а в улье на периферии загнивающей средиземноморской столицы. Возможно, благодаря этому мне было знакомо безграничное одиночество. И кстати, хотя родители пока не развелись, последние месяцы они вели себя так, будто это вот-вот случится. Я чувствовал, что только встреча с маленьким, невинным, трогательным марсианином спасет меня от ощущения, будто я попал в капкан. Еврейская история, говорите? Значит, она и про меня.