И стоять на своем, и пустить в это месиво корни,
и врасти, а потом зацвести и налиться плодом,
ибо поезд ушел в небеса и свистки его горни,
но остался вокзал, на котором написано: «Дом».
«У, Москва, калита татарская…»
У, Москва, калита татарская:
и послушлива да хитра,
сучий хвост, борода боярская,
сваха, пьяненькая с утра.
Полуцарская – полуханская,
полугород – полусело,
разношерстная моя, хамская:
зла, как зверь, да красна зело.
Мать родная, подруга ситная,
долгорукая, что твой князь,
как пиявица ненасытная:
хрясь! – и Новгород сломлен – хрясь!
все ее – от Курил до Вильнюса —
эк, разъела себе бока! —
то-то Питер пред ней подвинулся:
да уж, мать моя, широка!
«Верит каждому бесу на слово —
и не верит чужим слезам:
Магдалина, Катюша Маслова,
вся открытая небесам.
И Земле. Потому – столичная,
то есть общая, как котел.
Моя бедная, моя личная,
мой роддом, мой дурдом, мой стол.
…Богоданная, как зарница,
рукотворная, как звезда,
дорогая моя столица,
золотая моя орда.
«Москва моя златокронная…»
Петербург – прихожая,
Москва – девичья.
А. С. Пушкин
Москва моя златокронная,
базар, перекресток, вокзал:
ты – русская? ты – чистокровная?
Да кто тебе это сказал?
Ты – горница, девичья, детская,
заваленный хламом чердак,
монголо-татаро-советская,
бардак, чехарда, кавардак.
Народы, как семечки, лузгая,
их плотью питала свой дух.
Я чай, мое имя нерусское
тебе не порезало слух?
Москва, мы великие грешники,
и нам ли копаться в кровях!
…По всей-то России орешники
горят и рябины кровят.
«Ленинград умирает, как галльский вождь…»
Ленинград умирает, как галльский вождь:
гордо, голодно, голо.
И текут мои слезы, как с неба дождь,
и спекаются в горле глаголы.
У, предавшая военачальника рать,
чернь, царю перегрызшая жилу!..
Ленинград, ты меня научил умирать,
как Москва научила быть живу.
«Кто варит варенье в июле…»
Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем,
уж тот не намерен, конечно,
с любовником тайно бежать.
Иначе зачем тратить сахар,
и так ведь с любовником сладко,
к тому же в дому его тесно
и негде варенье держать.
Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается долго,
во всяком уж случае зиму
намерен пере-зимовать.
Иначе зачем ему это,
и ведь не из чувства же долга
он гробит короткое лето
на то, чтобы пенки снимать.
Кто варит варенье в июле
в чаду на расплавленной кухне,
уж тот не уедет на Запад
и в Штаты не купит билет,
тот будет по мертвым сугробам
ползти на смородинный запах…
Кто варит варенье в России,
тот знает, что выхода нет.
«От скотства, от бойни, от хлева…»
От скотства, от бойни, от хлева
с сумою и смутой – внутри
пока доберешься до «Хлеба»,
останутся лишь сухари.
И ты, замирая от счастья,
сухарь обменяешь на чек
и снова вернешься в ненастье,
в свой город, в свой голод, в свой век.
В свой ад поплетешься обратно,
плутая, как в соснах, в домах,
сбиваясь в пути многократно:
в грехах, как в шелках, как в стихах.
Но светом каким-то ведома,
ведома незримой звездой,
окажешься вдруг возле дома
и дом тот окажется твой.
…Свет лампы и чай с сухарями —
и так слишком много дано! —
и ночь – прочь уходит дворами,
а поутру смотришь в окно:
как за ночь снега подросли-то,
сугроб – точно сахара кус,
и в воздухе зимнем разлито
веселое имя – Исус.
«Любовь бессюжетна, как Феллини…»
Любовь бессюжетна, как Феллини,
и детальна, как «Евгений Онегин».
Любить – это не значит что-то делать,
любить – это само ДЕЛО.
«Что ты делаешь?» – «Люблю», —
и так в каждую секунду жизни.
При этом ты можешь стирать белье
в ванной,
а он – играть Гамлета на сцене —
вы оба будете делать одно дело:
любить.
Любовь не слепа —
у нее просто другие глаза.
В шестнадцать лет я страшно боялась,