Буртин аккуратно ввинчивает недокуренную "беломорину" в папиросную коробку, убирает её в карман и лишь затем протягивает руку.

– Буэнос диас.

– В смысле?

– "Буэнос диас" – по-испански "добрый день". А "буэнос ночес", соответственно – добрый вечер.

– Откуда столь могучие познания, старичок?

– Из библиотеки.

– Из нашей?

– В том числе.

– То есть готовишься к визиту основательно?

– В меру сил…

Они шагают мимо кинотеатра "Баррикады", мимо сталинской высотки на площади Восстания, мимо длинной очереди, привычно вызмеившейся к гастроному на первом этаже. Она начинается ещё от его гранитного цокольного угла и по лестницам завивается вверх, к дубовым дверям с массивными бронзовыми набалдашниками. Народ, томящийся в очереди, притопывает, шуршит газетами и периодически перекликается, выдыхая морозный пар… "Масло – по триста грамм в одни руки! По триста грамм!" – вдруг шелестит по извивам.

– Это с какой-такой стати – по триста?! Только что по пятьсот давали!

– Говорят – директриса распорядилась. Чтоб не получилось, что передним достанется, а задним – шиш…

– Правильно! Пусть лучше по чуть-чуть, но зато – каждому…

– А я считаю – беззаконие! Раз исполком постановил – по пятьсот граммов, значит – будьте любезны. А если каждый директор гастронома будет самолично нормы отпуска устанавливать, мы так далеко зайдём…

– А вы, женщина, вообще молчите! Вы два раза в очередь записывались и под разными фамилиями. Я видела!

– Кто два раза записывался? Я?!!…

У перехода через Садовое долго не включается "зелёный" и на тротуаре скапливается толпа. Все, словно сговорившись, глядят на гаишника, сидящего в стеклянном "стакане" у перекрёстка: ну же, мужик, давай, жми скорее на свою кнопку! Но гаишник почему-то не только не спешит жать на кнопку, а даже отворачивается. Крылов чувствует, как стремительно набухает злобой и электризуется масса людей вокруг – так, словно в неё вдруг вселяется алый человечек, назойливо пылающий в далёком светофорном оконце. И в тот момент, когда кажется, что толпа вот-вот не выдержит собственного напора и волнами хлынет на Садовое, слева вдруг оглушительно взбулькивают сирены и мимо проносится гаишная "вольво" с бешено вращающимся маячком, а следом за ней – кортеж правительственных "зилов" с затенёнными стёклами. Машины сворачивают на улицу Герцена и исчезают, повесив в воздухе облачко тончайшей бензиновой гари.

– Миша в Кремль поехал. Цэ-у раздавать.

– А, может, и Рыжков. У него тоже охраны навалом.

– Дармоеды на нашу голову! Понатыкали милиции, поперекрывали людям дороги – и носятся, как хотят…

– А когда они не носились? Всегда носились.

– Так это мы их и приучили за семьдесят лет! Что нам можно в рожу плевать, а мы только молчим да утираемся…

– Ничего, скоро они сами утрутся. Кровавыми сопельками.

– Вы что? Опять к гражданской войне призываете?!

– Призываю.

– А я считаю, что на чужой беде счастья не построишь. Надо просто выбирать наверх самых достойных, и они будут себя вести достойно.

– И кто у нас самый достойный? Ельцин, что ли?…

Светофор переключается. Люди спешат через улицу, почти переходя на бег.

За воротами старинного особняка Союза редакторов царит оживление. Во двор то и дело вкатывают чёрные "Волги", из которых выбираются солидные дядечки с дипломатами. На ходу запахивая импортные дублёнки, они важно шествуют через двор и скрываются под козырьком главного подъезда. Крылову с Буртиным требуется другой подъезд – в левом флигеле, с малоприметной табличкой "Иностранная комиссия" на стене.

Войдя внутрь, они находят комнату с нужным номером. В комнате, большую часть которой занимают старый конторский стол, шкаф и пара таких же обшарпанных стульев, их встречает суховатая дама средних лет. Дама делает сразу три дела: говорит по телефону, зажав трубку между щекой и плечом, наливает в кружку чай из слегка помятого алюминиевого чайника, а единственной свободной рукой, унизанной массивными перстнями, властно предлагает вошедшим присесть и подождать.