Она не помнит точной даты, но «день воздушных шаров» остался в памяти, как единственный, когда власть решила прогрессивную молодежь Пушки приструнить. С одной стороны – это был настоящий разгон. С другой, милиционеры действовали вяло, без огонька, вероятно, в глубине души считая «яйца коня» шалостью смешной, мелкой и тоже желая становиться прогрессивными. А изъятыми самиздатовскими страничками «Чонкина» они и сами зачитывались в отделениях, буквально глотая роман за одну дежурную смену!

Ире события тех дней виделись как неопасное приключение, праздник непослушания. Не испугалась совсем. Она не просто искренне восхищалась страной, в которой родилась и жила, она в нее верила.

Мы встретились неподалеку от того самого места, где однажды двадцатилетняя Ира с восторгом слушала худого лохматого парня, декламировавшего «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…» Почти четыре десятка лет пронеслось: деревья по краям бульваров стали большими, улицы похожими на европейские, и лишь гранит красноватого оттенка, как вечное напоминание о советском прошлом, по-прежнему опоясывает дома. Все так же собираются на площади молодые люди, яркие, совершенно справедливо считающие, что все у них впереди. Выходят из комнат, чтобы совершить свои личные ошибки. Ребята с дредами и одинаковыми бумажными стаканчиками с кофе вызывают у нее слабую улыбку.

Бежит Тверская. Поэт, погибший на дуэли чести, безмолвно наблюдает за тем, как переименованные из милиционеров в полицейские расставляют металлические ограждения, чтобы рассеять по Тверским переулкам молодых и недовольных. Не оставляют им возможности продвинуться к мэрии, в которую превратился Моссовет. Долгорукого на его толстой лошади предусмотрительно отгородили от мира техническим забором, а самого упрятали в реставрационный короб. Мало ли.

История, описав как стервятник круг, снова уперлась в лошадиные яйца. Разноцветная толпа протестующих не сдается, сворачивает к Арбату, скандируя:

– Это наш город!!!

Она улыбается смелее:

– Много лет назад я тоже верила в то, что Москва – мой город, и только поэтому со мной здесь не может произойти ничего плохого.

Ее волосы по-прежнему отливают медью, и это единственная вольность в облике – одежда строго-черная.

– Ирина, что для тебя время?

– Знаешь, я пришла к выводу, что у каждого время свое. Вчера на Садовом притормозила у тротуара. Безногий просил милостыню. Подумала, надо дать – пожилой совсем, неухоженный. Протянула купюру, дедок заулыбался, продемонстрировав минимум уцелевших зубов: «Буду за тебя молиться!» И руки у него такие… Когда долго за счет рук передвигаешься, они становятся жилистыми с кривыми цепкими пальцами, и вены под кожей как веревки. Такие руки обычно изображают у Святых старцев на картинах.

– А ты, наверное, как я, 1963-го года рождения? Ровесники мы, только я февральский, – неожиданно добавил он, а сам все смеется, выставляя напоказ свои младенчески полупустые десны.

Странная встреча. Впрочем, после 3 февраля 2019-го мне многое кажется удивительным, а временами даже потусторонним.

В детстве на лето меня отправляли к бабушке под Киев, папа из тех мест. Есть такой городок Фастов на узкоколейной железной дороге, которую строил Павка Корчагин, так вот наша деревня рядом. В один из таких моих приездов бабушка приютила странствовавшего старца. Я очень его хорошо помню: дед Давыд с копной седых волос, огромными руками, одна из которых всегда сжимала клюку, – точно сошел со страниц житийного описания. Спал он на узенькой шконке под иконой. Меня обожал, говорил: «Ярына моя приехала!» Вместе мы ходили гулять на гору, поднимались потихонечку, чтобы полюбоваться потрясающим открывавшимся с нее видом. «Единственное, что у нас есть, Ярына, это земля. Посмотри, как она прекрасна!» – говорил он. Почему-то Давыд считал, что я Богом меченная. А мне сейчас кажется, что это он был выделен Всевышним. Человечище!