– Отчего же не верю, очень даже верю. Но… не всегда. Вот вам еще история, если позволите. Ехал я как-то в детстве с бабушкой моей, царствие ей небесное, из Москвы в Ленинград на поезде. Помнится, мне было всего-то лет шесть или семь. Сижу себе у окошка, свои любимые марки рассматриваю, от деда моего достались. Старые, некоторые еще прошлого века. Ехал в том вагоне общем и дядечка такой, бородатый и общительный. Рыжеволосый, как лис. Так он все истории веселые рассказывал да на балалаечке играл. Марками моими как-то поинтересовался, но не особо. Потом книжку достал, почитал мне «Мифы Древней Греции». Бабушка в восторге была. А он меня все нахваливал да нахваливал. Мол, какой я мальчонка смышленый расту. Даже по головке гладил, яблочками угощал. Приехали мы домой. И тут-то мальчик смышленый обнаружил, что марки – «тю-тю». Исчезли мои марки, а в коробке лишь два яблочных листочка сморщенных лежат. Так что и не знаю, что ответить вам, Шурочка, о моей вере в людей. Думаю, многие в вагоне том свои вещи в тот день оставили. Верю, конечно, но… – он обратил ладонь в сторону собеседников, как бы отталкивая их, – Про случай тот забыть никак не могу.

В купе постучали:

– Анатолий, приветствую еще раз. Ваш Дюшес прибыл! Стаканчики вот, – между сидящими протиснулась внушительная фигура Рыбальченко. Он откупорил бутылку, разлил по стаканам.

– Девушкам нравится особенно, – как-то неуместно добавил официант.

На мгновение Сахарову показалось, что Шура с Юрой переглянулись так, как это могут делать только давно знакомые люди. Юра тут же удалился, предварительно пожелав приятного аппетита. Стас отказался от лимонада, и Шура, на удивление Сахарову, не возражая, спокойно осушила и второй стакан сладкого напитка. С Дюшесом Толя явно угадал, и он решил, что по прибытии в Ярославль попытается пригласить Шуру в кафе-мороженое.

Над линиями электропередач сквозь деревья мелькало розоватое солнышко, день клонился к вечеру. После чаепития вспомнилось о книгах, которые вез, как теперь в шутку заметила Шура, «советский журналист, месье Толчинский». Потом даже состоялся короткий диспут о творчестве Достоевского. Сахаров с интересом наблюдал, как из обмена мнениями разговор перерос почти в спор о смысле рассуждения Раскольникова: «тварь ли я дрожащая или право имею?» Сахаров залез на верхнюю полку и под мерный стук колес, казалось, задремал.

Червяки извивались, темно-розовые, будто лаком облитые. К Толе пришла странная, даже почти идиотическая, как ему самому показалось, мысль, и он пробурчал под нос:

– Что они видят? Чего хотят? Да зачем вообще живут? Должно быть, когда они в земле, все вокруг кажется таким жирным, прохладным… Вот это уже мои спинные поры, поясок. Мне хорошо. Видно, как подбираются одна к другой блестяще-лакированные идеальные дольки.

«Мы все рано или поздно становимся добычей себе подобным. В итоге превращаемся в тлен. Да на крючок», – подумал Толя. Тут он представил, вернее, вспомнил, как это должно быть безумно страшно, а уже потом больно, когда брюхо вспарывает металлическая скоба. Он представил, нет – он увидел, почувствовал, как его беззащитное червячье тельце летит в реку. Вокруг промелькнули берега, небо перевернулось два или три раза, и вот уже поверх тебя смыкается вода. Ее потоки не дают дышать.

– У-ми-ира-аю! – огромный глаз словно упал на Толю откуда-то сверху, кто-то ткнулся в бок. – Вижу огромный зев. Вот и рыба. Я же сам таких ловлю. Батюшки. Как же это такое может быть?

«А стану тогда лучше рыбой», – подумал Толя.

Ого, теперь я сам съем этого червяка. О-о-о-п. Так вот. Вокруг пузырьки, рачки, теперь поплыву глубже, где потише. Вот здесь, под корягой, будет хорошо. Интересно посмотреть. Что-то тянет меня вбок, какая-то красная пуговица рванула мимо меня. Поплавок. Я же позабыл о нем. Попался сам.