– А Папа знает? – я ненавидела звук своего голоса. «А когда я пою, – подумала я, – чей голос она слышит?» Мой биологический отец тоже хорошо пел.

– Да.

«Папа понял сразу, как увидел меня, – догадалась я. – Все знали, кроме меня».

– Эву, – произнесла я медленно. – Так вот что это значит?

Я раньше не спрашивала.

– Рожденный от боли, – ответила она. – Люди думают, что тот, кто родился эву, рано или поздно станет жестоким и злобным. Они считают, что насилие может породить лишь большее насилие. Я знаю, что это неправда, и ты знай.

Я смотрела на маму. Она так много знает.

– Мама. А с тобой когда-нибудь случалось что-то такое же, как со мной на том дереве?

– Моя хорошая, ты слишком много думаешь, – был весь ее ответ. – Иди сюда.

Она встала и обвила меня руками. Мы стали плакать – мы рыдали, всхлипывали, лили слезы. Но, когда мы закончили, все, что нам оставалось, – это продолжать жить.

Да, одиннадцатый год моей жизни был тяжелым. Мое тело стало рано развиваться, и к этому возрасту у меня уже была грудь, месячные и женственная фигура. К тому же приходилось отбиваться от глупых мужчин и мальчишек, которые пялились и хватали меня. Затем наступил тот дождливый день, когда я таинственным образом очутилась голышом на дереве ироко, и мама была так потрясена, что решила рассказать мне отвратительную историю моего происхождения. Через неделю наступило время моего обряда одиннадцатого года. Жизнь редко оставляла меня в покое.

Традиции обряда одиннадцатого года уже две тысячи лет. Его проводят в первый день сезона дождей. Мама считала, что это примитивная и бесполезная практика. Она не хотела, чтобы я через это проходила. В ее деревне обычай обряда одиннадцатого года запретили за много лет до ее рождения. И я выросла с уверенностью, что обрезание коснется других девочек – тех, кто родился в Джвахире.

Пройдя через обряд одиннадцатого года, девочка становится достойной того, чтобы с ней говорили как со взрослой. Мальчики заслуживают эту честь только к тринадцати. Годы между одиннадцатью и шестнадцатью – самые счастливые для девушек, ведь тогда они одновременно и дети, и взрослые. Из обряда никто не делал тайны. В школьном книжном доме была масса книг, рассказывающих про весь процесс. Но никого не заставляли и не поощряли их читать.

Так что мы, девочки, знали, что у нас между ног отрежут кусочек плоти, и что это обрезание не изменит нас в буквальном смысле и не сделает лучше. Но мы не знали, за что этот кусочек плоти отвечает. А так как это была древняя практика, никто и не помнил, зачем это делается. И с традицией не спорили – дожидались срока и выполняли что нужно.

Я не хотела. Все это делали без обезболивания. Такой был ритуал. В прошлом году я видела двух свежеобрезанных девочек и помнила, как они ходили. И мне не нравилась идея отрезать что-то от себя. Я даже волосы стричь не любила, поэтому носила длинные косы. И я уж точно не желала ничего делать по традиции. Не такое у меня было прошлое.

Но, сидя на полу и глядя в пустоту, я поняла, что на прошлой неделе, когда я очутилась на том дереве, что-то во мне изменилось. Что бы это ни было, оно меня подкосило – чуть-чуть, только я это заметила. В маминых словах я услышала не только историю своего зачатия. Она ничего не сказала о надежде, которую на меня возлагала. Надежде, что я отомщу за ее страдания. И подробностями изнасилования она тоже не делилась. Все это было между слов. У меня было много вопросов, на которые не получить ответов. Но что делать с моим обрядом одиннадцатого года, я знала. В тот год нас, одиннадцатилетних девочек, было всего четыре. Мальчиков было пятнадцать. Три другие девочки, несомненно, расскажут всем, если меня не будет на обряде. В Джвахире остаться необрезанной после одиннадцати лет означало навлечь неудачу и позор на всю семью. Неважно, что ты родилась в другом месте. От девочки, растущей в Джвахире, ждали этого.