– Как разодета! Это преступление – приучать ребёнка к неслыханной роскоши! – сказала она недовольно, оглядывая соболью шубку дочери. – А это что за сундуки? Несите их на место, для Натальи Николаевны приготовлена комната. Что там?

– There are some toys into the boxes, – ответила мисс Томсон.

– Немного? – фыркнула Наталья Ивановна. – Это возмутительно. Тебе некогда будет играть, душа моя, – обратилась она к дочери. – Нужно будет учиться. Все благородные девицы должны получать хорошее образование, чтобы занять положение в обществе. И Екатерина, и Александрина радуют меня и Господа нашего своими успехами в учёбе. Буду молиться, чтобы и ты, Натали, была так же послушна, как твои старшие сёстры.

– Конечно, маминька, я постараюсь, – опешившая Таша даже забыла, что в родительской семье было принято говорить по-французски.

Наталья Ивановна скривилась и, наклонившись, сама сняла с дочери платки и шубку. Уходя с няней в свою комнату, Наташа не знала, что больше ей не носить подаренных дедушкой нарядов. Зато через несколько дней у сестёр появились собольи муфточки и палантины.

Игрушки в первые недели действительно было некогда даже достать из сундуков. Мать нашла дочери новые занятия, стремясь нагнать упущенное в Полотняном Заводе время. Хотя сама Таша дни и месяцы, проведённые у деда, отнюдь не считала потерянными. Напротив, часто, скучая за уроками немецкого языка, которого не любила, вспоминала свою привольную жизнь в дедовом имении, своих Пегаса и Ветерка, Парашу и Танюшу, и дуновение приключений тоской отзывалось в сердце. Натали начала писать стихи, сперва тайком от всех, потом осторожно показала свои строки сначала Серёже – он был в восторге, потом – Мите. Дмитрий, как старший и серьёзный брат, критически разобрал Наташины вирши, но в целом одобрил. В семье Гончаровых вообще уважали поэзию, следили за творчеством модных петербургских и московских писателей, покупали книги, не считаясь с расходами. Но, конечно, девичье неловкое стихосложение было просто упражнением в словесности, хотя и весьма приличным, о чём Митя и заявил Наташе, жаждущей одобрения и ловящей каждое его слово.

Это лето они проводили в Москве, последнее Митино лето в семье – осенью брат должен был переехать в Московский университетский благородный пансион на долгие шесть лет. Натали отчаянно ему завидовала и заранее скучала. Но мальчикам нельзя было ограничиваться домашним образованием.

– Государева служба – это вам не мужа очаровывать, тут танцами и музицированием не обойдёшься, – заявила Наталья Ивановна девочкам. – Помолитесь лучше за вашего брата Дмитрия, чтобы окончил университет с отличием, на него вся надежда. Он – наша опора.

– А как же папинька? – робко спросила Наташа.

– Фу, какая ты недалёкая, и память у тебя девичья, – выругалась в сердцах по-русски мать. – Мало он вас гоняет? – но тут же взяла себя в руки. – Отец ваш, Николай Афанасьевич, болен, а дед стар и недальновиден.

Николай Афанасьевич «по состоянию здоровья», как говорили вслух, с недавнего времени жил во флигеле, и Таша видела отца только изредка, когда он заходил к ней в детскую. Девочка любила его несмотря ни на что – тем более что стараниями матери дети теперь были ограждены от выходок нетрезвого отца. Родитель появлялся, когда оказывался в настроении поиграть с младшими или проверить уроки у старших. Особенно радовала его Наташа – воспитанная дедом, она напоминала Николаю самого себя во времена счастливой юности. Именно он настоял, чтобы Наталья Ивановна разрешила Таше продолжить занятия верховой ездой, когда дочь затосковала по Полотняному Заводу.