– Кажется, нам конец.

Достослав, Лугин и Азарь посмотрели на Гасаву. А скоморошка хохотала, как безумная, и тыкала пальцем куда-то мужчинам за спины.

Силач нахмурился.

– Ты что мелешь, дура?

Лугин и Азарь проследили за указующим перстом скоморошки. Философ побледнел.

– Вот чёрт! – сказал ересиарх.

По лагерю носились черти.

Они были гораздо выше человеческого роста, с густой бурой шерстью по всему телу. Из голов торчали крупные витые рога, как у горных козлов. Раздвоенные копыта на ногах были размером с ладонь Достослава. Такими оглоблю можно перебить.

Черти что-то искали. Они врывались в фургоны, хватали людей и трясли их, как кукол. Потом, видимо, ничего не добившись, бросали и шли дальше. Передвигались рогатые быстро, едва уловимо взглядом. Они толком не ходили, а скорее прыгали с места на место. В конце концов черти схватили господина Иноша, и он тотчас указал пальцем в сторону Азаря, Лугина и Достослава.

Ересиарх притих. Силач завизжал, как баба, и бросился бежать. Гасава сильнее прежнего покатилась от хохота. Лугин покосился на неё и глубоко вздохнул.

А спустя мгновение черти были уже перед ними. Их было восемь. Крепкие рогатые фигуры обступили трёх человек кругом. Потом к ним бросили четвёртого – Достослава, и в круг встал девятый чёрт.

– Кто из вас, придурков, Азарь? – прогремел нечистый. Он ничем не отличался от остальных, кроме разве что размера рогов – они были меньше.

– Я Достослав! Достослав! – закрывая голову руками, завыл силач. Гасава всё не могла перестать смеяться.

– Я Азарь! – хором ответили Азарь и Лугин.

Черти переглянулись и схватили обоих за шиворот.

За дверью что-то резко загремело, загрохотало, что-то упало, и кто-то выругался.

Илия сидел, привалившись спиной к прохладной скалистой стене своего узилища. От священника едва заметно шёл пар. Его глаза ввалились, а вокруг пролегли широкие тёмные круги. Лицо покраснело и пошло белыми пятнами. Бывшего голоса Синода всё ещё слегка потряхивало. А совсем недавно его крутило и корёжило самым немыслимым образом. Такой боли он не чувствовал ещё никогда, даже в первый раз, когда нечто подобное уже случилось зимой. Тогда на какой-то миг все Храмовые скалы, от мала до велика, ощутили головную боль и тошноту. Но продлилось это всего несколько мгновений и прошло. Нынче боль накатила такая, что Илия буквально слышал, как хрустят его кости, того и гляди угрожая сломаться. Ощущение было такое, будто в скелет, в каждую, самую маленькую кость, залили раскалённое железо, а потом принялись лупить тупыми гибкими палками. В какой-то момент Илия даже малодушно взмолился о смерти.

Сейчас, когда всё прошло, а боль во всём теле мало-помалу начинала стихать, святой отец устыдился своего мелочного поступка. Какая-то часть его разума между тем холодно и отстранённо отметила: «Как всё-таки быстро и радикально твои взгляды на жизнь могут измениться под гнётом самой обычной боли, если сделать её достаточно сильной и продержать достаточно долго».

Неожиданно громко и визгливо скрипнула дверь темницы. Илия перевёл на неё усталый взгляд и отстранённо проследил за тем, как внутрь заходит Нахор. Этот был бледен, как покойник, и едва держался на ногах. Вездесущее пенсне болталось на тонкой цепи, прикреплённое к петлице на воротнике рясы. Сам член Синода осторожно пробирался вдоль стены, держась за неё двумя руками. Не доходя до Илии пятнадцати шагов, он привалился плечом к шершавой скалистой породе и съехал по ней вниз.

Дверь снова скрипнула и закрылась.

– Я смотрю, тебе тоже досталось? – первым нарушил молчание Илия.