Однако сейчас он совершенно ничего не мог сделать, чтобы просто успокоить ее. И это бессилие мучило его, уничтожало, растирало в пыль, изводило сильнее, чем сам вид ее слез…

Казалось, прошла целая вечность, пока он собирался с духом для новой попытки:

– Родная, солнышко мое, ну пожалуйста, успокойся… Давай, поднимайся, – он уже встал с кровати и теперь пытался оторвать ее от пола. – Давай же, нам пора собираться, иначе мы сегодня вообще никуда не попадем, а нам ведь это не нужно, верно? Нам наоборот нужно как можно скорее поехать в клинику…

Последнее слово вызвало новый поток слез и завываний, начавшая было вставать Ангел снова рухнула на пол и сжалась в комочек, пряча от него и всего мира мокрое лицо.

– Любимая, ну давай…

– Н-н-е-е-е-е-е-ет….

– Да что же такое! – впервые за эти дни он перешел на крик. – Я не представляю уже, что мне делать! В больницу ехать ты отказываешься, то есть, помочь тебе не разрешаешь, а как утешить тебя, я просто не имею больше ни малейшего понятия!

Она испугалась его. Он редко кричал, особенно на нее… Плач слегка утих, но плечи все еще содрогались, а ее лица все еще не было видно за завесой всклокоченных темных волос. Вот только он чувствовал, что всем своим существом она только что отвернулась от него. Медведю стало стыдно.

– Прости, ну прости меня… – Он опустился на ковер рядом с ней. Теперь оба сидели лицом к окну, но она смотрела в пол, а он – в потолок.

Долгое время они молчали. Это было даже приятно – молчать вместе. Тишина лучше любого разговора способствовала примирению. Чем наговорить лишнего и ранящего, лучше просто сесть рядом и помолчать. И постепенно все встанет на свои места, сердца успокоятся, гнев уйдет, боль отпустит. И снова сидящий рядом человек будет для тебя самым родным и близким, самым дорогим и хрупким, которому ты ни за что на свете не причинишь боль.

Так случилось и теперь. В последний раз вытерев нос тыльной стороной ладони, она порывисто вздохнула и повернулась к Медведю. Даже такая, как в тот момент – с мокрыми щеками, липкими руками, распухшими красными глазами и носом, спутанными волосами – даже такая она была самой красивой на свете. И Медведь разорвал бы в клочья любого, кто посмел бы на это возразить хоть слово.

– Прости меня… Просто мне страшно… Ты себе просто представить не можешь, до чего же мне страшно…

– Родная…

– Подожди! Дай мне договорить… Посмотри на меня… Я же просто горбун… Я уродец, и я не знаю, что это, почему это со мной случилось… Оно ведь растет и растет, и однажды раздавит меня, или взорвется, или я не знаю даже, что еще… Я ведь умру-у-у-у-у-у…

Медведю ничего не оставалось, как прижать к себе вновь зашедшееся плачем растрепанное и измятое создание, он гладил ее по голове, покачивая из стороны в сторону, пытаясь успокоить, как маленького ребенка. Ведь никакие логические доводы взрослого человека не могли бы сейчас на нее подействовать. Она уткнулась носом в его правое плечо, так что прямо перед его глазами лежала причина всех этих слез и страданий. Красное пятно на ее спине перестало быть просто пятном. За последние пару дней оно неимоверно выросло и теперь сильно выпирало наружу. Потому она и назвала себя горбуном. А ему было все равно. Пусть даже это останется навсегда, он ни за что не оставит ее. Главное, чтобы она была здорова. А для этого необходимо было прежде всего отвезти ее на обследование.

Медведь подождал, пока она снова затихнет, приподнял ее подбородок так, чтобы она смотрела ему в глаза, и со спокойствием гипнотизера сказал:

– Пора, любимая. Давай собираться. А то так и клиника закроется.