Я с изумлением понял – эм Бобрикус меня боится! Поверить в то, что многоопытный градоначальник трясется при виде печального, тощего, измученного тревогами пацана, было невозможно. Но я уже не сомневался: эм Бобрикус с радостью отошел бы от меня подальше, а лучше того – подхватил длинные фалды черного сюртука и помчался переулками – да так, чтобы искры от ботинок отскакивали!

Но он не мог придумать, как, позорно улепетывая, сохранить достойный вид, и оттого мучился. Его щеки побагровели, на лбу проявились крупные капли, но он из последних сил пыжился, изображая респектабельного господина. Чем, интересно, я так его напугал? Секунду помедлив, я спросил об этом вслух.

– Вы забываетесь, молодой человек! Я первый начальник! Я ничего не боюсь! – отступив еще на пару шажков, заявил эм Бобрикус. Он снова вскинул кругленький подбородок – сначала один, потом второй и третий, но все равно выглядел не представительным чиновником, а жалким пузатым птенцом.

Беспомощно оглянувшись, он с ужасом понял, что гномов в строительной люльке нет, – исчезли, негодяи! Дрожащей рукой градоначальник выудил из-за пазухи облако – пухлого синего Пингвина, поспешно прислонил его к вспотевшему лицу, как салфетку. Пингвин не обиделся такому обращению – видно, для него это было обычным делом. Юркнув на мостовую, Пингвин вырос в человеческий рост, и эм Бобрикус, плюнув на респектабельность и чин, торопливо спрятался под его нелепыми крошечными крылышками.

Наверно, градоначальник – птица высокого полета! – хотел, чтобы ему досталось другое облако – могучий орлан, например, или отважный беркут. Но мы не выбираем облако, что прилетит к нам в момент рождения, ибо судьбу свою тоже не выбирают.

– А про плакат ночью совещательный орган решил! – выкрикнул градоначальник, высунув нос из-под пингвиньего крыла. – И про все остальное!

Мне даже жалко стало эм Бобрикуса – человек пожилой, полный, нервный. Того и гляди удар хватит. Но я посмотрел, как беспомощно колышется на ветру истерзанный отцовский портрет – варварские прорези на нарисованном лице походили на рваные раны – и с горечью произнес:

– Не знаю, что там решил ваш орган… и какой именно орган. Но Воин Вадим не заслужил, чтобы с ним так обращались.

– Воин Вадим всегда был против этой бессмысленной картинки! – выдохнул эм Бобрикус, вжавшись в облако. Пухлый Пингвин еще немного подрос; обнимая своего человека, он нависал над ним синей колышущейся глыбой и смотрел на меня с печалью и укоризной. – Воин Вадим требует не возвеличивать его! Мы пошли навстречу! – Эм Бобрикус, ступая в ногу с Пингвином, сделал еще несколько шагов – только не навстречу, конечно же, а назад.

– Ну ладно, не возвеличивайте. Но зачем полотно-то рвать? Красивая же работа. Нам бы отдали. Или художнику.

– Не положено! Надо уничтожить! Так решил совещательный орган!

– Да какой орган, в конце концов?! – не выдержал я.

– Самый важный! Я и Колдун! – выпалил эм Бобрикус и, видно, догадавшись, что ляпнул лишнего, зажал рот розовыми, до нелепости крохотными ладошками. Он мотнул головой, с лысины слетела шляпа, а с нею – ошметки былой солидности.

Проглотив горький комок, я махнул рукой и, в последний раз глянув на то, что осталось от величественной картины, побрел куда глаза глядят.

Но далеко не ушел – через два поворота наткнулся на Грона с ватагой парней в черных накидках. Это были хамоватые типы, всегда готовые затеять бурную свару или жестокую драку, и я понял, что мои неприятности только начинаются.

Их было пятеро – я один. Пожалуй, можно было скользнуть в ближайшую арку и, перепрыгнув через низкий забор, дворами проскочить к своему дому. Бегал я отлично – лучше многих ровесников, и еще вчера, наверное, не раздумывая, удрал бы. Какой в этом позор? Ведь у этих типчиков нет ни одной доброй мысли! Но сегодня я был так опустошен и раздавлен, что меня уже ничего не пугало.