Вечер на этом не кончился. С Женей Грибоедовым постоянно случались беды. Стоило с ним пойти в магазин, как Гриба, пока Федор стоял в очереди, избивали какие-то дети с нунчаками. Стоило взять его в театр, как в туалете у него отнимали свитер. Женя Грибоедов был из интеллигентной семьи, но, как часто бывает с такими юношами, не был приспособлен к жизни и злу, царящему в мире. Пока он мямлил про Маркса, ему давали в нос и отбирали кошелек.

Причиной всех бед Грибоедова были его убеждения. Он носил волосы до плеч, облегающие джинсы, футболку с кровавыми Cannibal Corpse, а на ухе его болтался крестик, который хотелось оторвать даже толерантному Федору. Женя Грибоедов называл себя металлистом. В центральных районах Москвы на него уже не обращали внимания, но были места на окраинах, где таких, как он, обычно избивали.

Когда Федор вышел на поляну, все уже спали в палатках, только Петр, вытянув ноги, сидел у костра и пилкой чистил ногти. На колышках сушились кроссовки, босоножки и даже красные кеды Пелагеи. На веревке между деревьями болталась на ветру тельняшка Миловидова. За бревном, на котором устроился Петька, желтая тропинка уходила к основной дороге, где пьяные туристы распевали песни, и на этой тропинке стоял Женя Грибоедов в своем наряде металлиста и двое незнакомых мужчин.

Один – маленький, сильно плечистый мужчина с волевым лицом, одетый в грязную белую майку и спортивные зауженные треники моды девяностых. Второй – толстый огромный мужчина в красной рубахе, коротких брюках и лакированных черных туфлях на босу ногу. Голые мосластые щиколотки его светились в темноте. Плечистый и Толстый отобрали у Грибоедова радио. Федор знал, что Гриб не отступит, радио принадлежало его покойному отцу.

– Пойдем! – сказал Федор Петьке.

Богомолов, обернувшись на Гриба, отрицательно покачал головой и продолжил чистить ногти. Федор с тревогой посмотрел на двоих здоровяков. Вообще, главным по разборкам был Мягков, но сейчас он болтал в палатке с Кирой. Федору и самому хотелось полежать в палатке, но надо было идти. Федор, вздыхая и морщась, подошел к Жене, неприятности которого имели свойство переходить на тех, кто пытался ему помочь.

Сам Федор, хотя физически был невероятно силен, обычно погашал редкие дерзости в отношении себя мягкими речами, но если агрессоры настаивали, то никогда не дрался и сам отдавал все свои деньги. Некоторые, еще в школе, поначалу презирали его, думая, что он убогий, но когда он однажды сломал обидчику шею только за то, что тот поцарапал логарифмическую линейку покойного дедушки, то презирать перестали. Правда, ему самому чуть не сломал шею отец, когда узнал, что Федор покалечил одноклассника.

После неуклюжего разговора Федор довольно быстро обнаружил себя лежащим на спине в кустах и блестящими глазами смотрящим на звезды. Неизвестно, чем бы все кончилось, но послышался треск веток. К Федору и Жене уверенно подошел широкоплечий высокий парень в раздутых клетчатых штанах и кепке-восьмиклинке. То был Мягков, услышавший из палатки шум потасовки.

Илья Мягков на самом деле был страшный человек. Поэтому и засмеялись студенты, когда старушенция с кафедры конституционного права погладила его по голове и назвала хорошим мальчиком. Он вовсе не был хорошим мальчиком. В юности он числился в люберецкой группировке, грабил квартиры и участвовал в драках с металлистами. Как и все люберы, он качался, занимался каратэ и мог указательным пальцем проломить доску. У него в комнате даже висел плакат Брюса Ли.

Мягков был преступником и шел прямой дорогой в тюрьму, если бы не произошло одно событие. Ближе к окончанию школы его отец, трижды судимый за грабеж бандит, местный авторитет, человек суровый и смертельно опасный, вызвал его к себе в комнату (то был редкий месяц, когда отец находился на свободе) и объяснил, что сын должен найти другое занятие в жизни. Мягков, будучи хорошим сыном, поморщился, но послушал отца и после окончания школы поступил в Московский университет, где отрастил пушкинские бакенбарды, зауважал закон и подружился с идеологическим врагом Женькой Грибоедовым. Но бандитские навыки не забыл.