– А где блокнот с пером? – выдал вместо приветствия Леша.

– Какой блокнот? – спросила Таня, на секунду смутившись непривычным напором своего обычно дружелюбного и спокойного товарища.

– Ну, ты тут для чего стоишь? – продолжал наступление Леша.

– Тебя жду.

– Ну дождалась. Вот я.

– Ты чего такой злой? – спросила Таня.

– Ничего. Чего ты тут стоишь? У нас сейчас контрольная, почему не готовишься?

– Я знаю, что у нас контрольная, – уже сжав губы, опомнившись, перевела себя Таня в боевое состояние.

– Ты узнал? – продолжала она, уже догадавшись по Лешиному поведению, что тут что-то не так и что она получит сейчас отрицательный ответ. Стала готовиться к нападению. – Добыл ученый информацию? – напирала Таня. – Что ты молчишь?

– А что мне тебе отвечать? Ничего я не добывал, делать мне больше нечего.

– Ты же мне писал вчера, что сидишь читаешь про какую-то теорию вероятности.

– Это я тебе написал, чтобы ты отстала от меня.

– Ах, вот как! Ну, ладно, товарищ ученый, сначала шнурки научитесь завязывать, потом уже про теорию читай, умник. Фиксик ты недоработанный! – сказала Таня сквозь зубы, с такой злостью, что если бы попасть в этот момент под ее жгучий взгляд, тот можно было бы сгореть от сильного излучения. Таня иногда могла выразиться очень грубо, особенно когда была сильно раздражена. И Леша, зная, какой острой силой обладает взгляд Тани в момент гнева, нагнулся над своим ботинком, пытаясь развязать узел на шнурках, который от волнения сам же только что и затянул.

Таня развернулась резко, но не манерно, как часто она делала, а как-то неподдельно жестко и решительно ушла прочь, отставив Лешу наедине со шнурками.

Целый день они не разговаривали. Таня даже ни разу не взглянула на Лешу и не посмотрела ни одного раза в его тетрадку. И даже на математике она делала все сама: кропотливо решала примеры, не замечая сидевшего рядом своего соседа по парте. Она себя вела так, как будто Леши вообще не существует в мире. Леша сначала как бы и обрадовался, лишившись общения с беспокойным соседом, но потом вдруг почувствовал тяжелую гнетущую пустоту в сердце. Обычно Танин голос, не замолкающий в пространстве ни на секунду, его слегка раздражал, он звучал в голове Леши, даже когда Тани рядом не было, как галлюцинация, настолько ее слова и речь были порой назойливы и навязчивы. Иногда он прятался от нее или специально уходил играть не в волейбол, а в футбол с ребятами, чтобы на волейбольной площадке не встречаться с ней, чтобы немного отдохнуть от разговоров и вопросов своей подруги про чтение мыслей, про души деревьев и про котов и собак. А тут она молчала. И Леше вдруг стало грустно. Пусто. Он понял в этой пустоте, где не было голоса Тани, что, по большому счету, назойливой и надоедливой Таня бывала не всегда, и даже редко, только в том случае, когда ее что-то раздражало или что-то происходило не по ее желанию. Тогда она подходила к Леше, всегда спокойному и рассудительному, и начинала рассказывать какую-нибудь идею, пришедшую в ее голову. Леша называл эти идеи ересью. Таня требовала осмысленного участия Леши в этом ее речевом потоке. И если Леша не успевал настроение предугадать и спрятаться от Тани, то просто улыбался или брал Танины мысли и затеи в свои руки и направлял их в осмысленное, стройное русло. Танины фантазии приноравливал к человеческой жизни. Ее космического масштаба идеи опускал на землю к людям, придавая им полезные свойства для общества. Тани нравилось эта Лешина способность все превращать в систему и стройную форму. Всему, даже Таниным словам, придавать человеческий облик и значение. Леша знал свою силу, которой удивлял Таню, а сам он нуждался в ее добрых глазах, в ее фантазиях и волшебстве. В ее самой прекрасной улыбке на всем белом свете. А тут ее как будто нет вообще. И нет по его вине. Леше было больно за то, что он обидел Таню и так грубо с ней с утра разговаривал.