– Что это, – спросил Борис.

– Песня, – ответил Пекка, – и помолчав добавил, – финская.

– О чем она?

– Ну… как хорошо жить… в Суоми.

Пекка длинной палкой пошевелил дрова в костре, затем встал и ушёл к лодке…

К весне следующего года оба рыбака оказались на фронтах борьбы за свободу и равенство Финляндии. Борух-Борис-Бо стал комиссаром, а Пекка зимой подался с частями «красных финнов» делать революцию в угнетённой Финляндии. Но шведско-русский финн Карл Густав эмиль фон Маннергейм смешал все их и его планы и Пекка оказался в маленьком городке, почти посёлке, под названием Ухта, который на несколько лет стал центром борьбы «за исконно финские земли» карелов и финнов… Теперь это Калевала, всё так же небольшой посёлок-городок, центр национального района, а тогда…

Красные финны пошли убивать финнов белых…

Пришли белые финны – убили красных финнов…

Русские пришли – убили белых финнов и всех, «которые против революции»…

Финны пришли – убили русских, которые за революцию… просто русских… и заодно карелов, которые «красным помогали»…

Русские вернулись – убили всех белых финнов, которые не успели убежать от них… заодно русских «недобитых буржуев и их приспешников», а также много карелов – «говорят как финны и к революции недоверчиво отнеслись»…

«…баба страшная, вся в струпьях, из носа слизь, глаза тёмные, рот гнилой… И все вокруг неё ходят на неё не смотрят, но слушают что она говорит и делают – прут железный в глаз… ногу, руку оторвать, живот вскрыть, яйца мужику отрезать, грудь женщине проткнуть…, и лицо детское… И рубили лесорубы, и зарывали живых землекопы, и втыкали вилы хлеборобы… много народу всякого вокруг лежало и птицы глаза клевали, и лисы носы грызли, а она везде поспевает… никто её не видит и ещё больше звереют, она молчит уже, и только кровью, как яблоко соком на солнце, наливается…

И было всё это «гражданской войной», и увела она с собой мёртвыми почти миллион братьев и сестёр, в живых оставив кого калеками, кого разлучёнными, но много, много больше душ изувечила, да так, что уже никогда не быть им чистыми… до десятого колена…»

«Вот, это моя Калевала… – тихо сказала Лотта и продолжила уже еле слышно, – папу арестовали сначала белые за то, что был красным, потом пришли красные, освободили, но потом арестовали за то, что был у белых, но потом папу отпустили… Борис хлопотал. В общем женился он тогда на мне, а Хелми в 22-м году ушла в Финляндию во время «жирного» восстания. Тот, кто кричал о восстании, стоял на бочке с жиром… всего четыре дня «восставали», наверное сами красные и сделали это восстание – потом всех восстававших поубивали да по тюрьмам… уже и восставать было некому.

Папу снова арестовали в 34-ом, Боря опять хлопотал…, но теперь и его забрали… Во время «войны продолжения» мы с мамой и дочерью остались, честно говоря, – шепчет Лотта прямо в самое ухо, – думали, что советам крышка… что будет здесь Суоми, то есть Финляндия. Город по-фински назвали Äänislinna, «Онежская крепость», мы-то называем Petroskoi, это по-карельски. Хелми вернулась из Финляндии с войсками, она была старшей в местной женской организации, меня тоже приняли, была и форма и значок маленький красивый с белой надписью «lotta-svard» на синей свастике, по-нашему «хакаристи»… Нашли этот значок… За него и отсидела почти десять лет… в лагерях. Мы должны были уйти вместе с нашими, но я заболела, лежала в беспамятстве… А свастика… свастика у нас ещё в гражданскую войну появилась, немцы уже потом стали её носить… Хелми опять ушла в Финляндию, вот хочу повидаться с ней. Страшно, конечно, но Хелми – всё, что есть родного в жизни – папа в лагере погиб, ещё до войны, дочь после войны и лагерей найти не могу, мы ей фамилию при переезде из Ухты сменили, наверное где-то по детским домам затерялась… Борю расстреляли когда и папу забрали, мама тоже умерла, а я вот здесь… Хелми остановится в «Астории». это специально для иностранцев гостиница…