На балах, которые давали для молодых замужних дам и на которые меня иногда приглашали, все было менее церемонно, а следовательно, и более интересно. Там, например, не было мрачных рядов пожилых дам, которые сидели вокруг залы, почти не было кадрилей, и оркестр Леонарди или Коломбо играл вальсы и уанстепы столько, сколько мог пожелать самый завзятый танцор. Играл румынский оркестр Гулеско так, как могут играть только румыны, когда вам кажется, что у вас на ногах выросли крылья, а голова витает в облаках. Если бывал еще котильон, то он никогда долго не продолжался, и за ним следовал совершенно не церемонный ужин, и так как он бывал обычно не слишком поздно, то после него можно было еще танцевать.

С началом Великого поста танцы прекращались. Поэтому последняя неделя перед первой неделей поста была сплошь посвящена балам и развлечениям, кульминационным пунктом которых являлось воскресенье, так как, по православным обычаям, первая неделя поста проводилась в посте и воздержании, и начиналась она после полуночи в воскресенье на Масленой.

Таким образом, воскресенье являлось folle journee^>2, и надо было пользоваться каждым моментом этого дня. Молодежь проводила этот день, посещая один дом за другим, завтракала в одном месте, пила чай в другом, урывая минуту для балета между ранним обедом и поздним ужином, потом пила чай на the dansant^>3, который кончался обычно не то ужином, не то обедом, где ели сколько могли в предвидении близкого поста. Семьи, которые имели поместья под Петербургом, приглашали в этот день к себе. Этот день начинался с грандиозного завтрака, после которого ехали кататься в лес, покрытый снегом, или же скатывались на салазках с ледяных гор в саду. За этим следовал обильный чай, после которого играли в разнообразные игры, потом ранний обед и танцы до полуночи, когда все внезапно смолкало, когда усталый оркестр складывал свои инструменты, тапер переставал играть, и молодежь вздыхала с сожалением, а старики, быть может, с облегчением. Еще один большой сезон подошел к концу.

Однако после первой же недели строгого поста опять начинались обеды, за которыми следовали бриджи или же концерты. Балет, опера и французский театр были переполнены, и five о’Доск^>4, приемы и концерты заполняли все дни.

Иногда светские обязанности были очень утомительными, и официальные обеды представлялись чересчур длинными и однообразными. Казалось странным, что от них можно было ожидать веселья и разнообразия. Обычно на них приходилось сидеть рядом с третьим секретарем какого-нибудь восточного посольства, который умел только улыбаться или же издавать какие-то загадочные звуки, когда я к нему обращалась. Или же – с пожилым господином, который разговаривал свысока и задавал нелепые вопросы вроде: «А как вы переносите петербургский климат? Вам нравится Россия? Находите ли вы наше общество интересным? Вы, вероятно, очень огорчены тем, что „большой сезон“ окончился?»

Еда на этих обедах была всегда по одному и тому же образцу. Шампанское было слишком сладким, цветы плохо разложены по столам, разговоры какие-то напряженные. Дамы рассматривали незаметно туалеты друг друга, как это принято во всем мире, запасаясь критическими замечаниями, чтобы поделиться ими с мужем или же с интимным другом: «Подумай, мой дорогой, мадам Ж. была в новом платье. Я думаю, что она сшила его у маленькой портнихи на Шпалерной, хотя я уверена, что она скажет, будто получила его из Парижа. У мадемуазель Д. новая прическа. Очень шикарно, но она выглядит с ней на десять лет старше. Я уверена, что графиня Д. выкрасила в черный цвет и переделала свое старое шелковое платье».