– Извините, что перебиваю! – начал он.

Но учительница почему-то не рассердилась, а фашистка улыбнулась толстыми, накрашенными губами.

– Я как староста класса должен заботиться о нравственном здоровье каждого!

Директриса согласно закивала.

– А последнее время мои товарищи, которых мы собираемся обсуждать, стали готовиться. Предлагаю заменить одну из кандидатур!

– Например? – спросила фашистка.

– Например, вместо Газиной Елены разберем сегодня Марию Кислицину!

Мы ахнули! Машка!

Машка встала.

Директриса нагнулась к фашистке и зашептала так, что весь класс услышал:

– Кислицина? Она часом не родственница Кислицкой?

– Нет, – таким же громким шепотом ответила фашистка. – Просто фамилии созвучны. Хотя все может быть… – Она переплела толстые сосисочные пальцы на упругом, как барабан, животе.

Машка на негнущихся ногах вышла к доске.

У меня в душе нехорошо засвербело.

– Кислицина, – начал Колька, – хороший товарищ, отличница. Даже играла маленькие роли в некоторых детских спектаклях. Но все знают, что её устроил папа, режиссер этого театра. А мы не должны поощрять продвижение за счёт родственников! Каждый должен добиваться сам поставленной цели!

Толик напрягся. Сжался.

Мы все напряглись.

Машка, действительно, иногда играет в детских спектаклях маленькие роли. Хорошо, кстати, играет. Талантливо. Мы все этим ужасно гордимся, мол, наша Машка – артистка! Даже мечтали, что когда мы все вырастем, то всякий раз будем приходить к ней на спектакли и всем говорить: «Это вам она великая артистка Мария Кислицина, а для нас она просто – Машка, наш друг!»

Но тут Колька рубанул:

– К тому же она много врёт.

Толик вскочил, но на него тут же заорала Людмила Михайловна:

– Рублёв, сядь!!

Ее лицо, когда похожее на милую, добрую черепашку, теперь сморщилась, как прошлогодняя картошка.

Побледневший, дрожащий Толик сел.

– Пусть твой товарищ выскажется, – сказала фашистка, толсто улыбаясь.

А Машка стояла у доски. Помертвевшая. С широко распахнутыми глазами, словно не понимала, что происходит.

– Да, врёт! – воодушевился Колька. – Что это за дикая история про говорящую ёлку, которую ты сегодня рассказывала на перемене? Это не достойно для пионера!

Он весь раздулся, как воздушный шар. Покраснел. Вспотел.

Машка зажала уши руками.

– Стыдно, да?!!

– Левадная! Рублёв! Шадрин! Сели немедленно!

– Тебе стыдно! Стыдно! – орал Колька. – Ты – врунья! А собралась стать пионеркой! Ты врёшь своим товарищам! Врёшь родителям!

– Купцов! Калачиков! Рублёв! – Людмила Михайловна покраснела. – Что за поведение перед директором и завучем по воспитательной работе! Сядьте немедленно! Левадная! Шадрин! Мы за вас стыдно!

«А мне за Вас, Людмила Михайловна!» – чуть не закричала я. Но не крикнула. Промолчала.

Все промолчали.

И за нас стыдно.

Машка расплакалась.

Кольку это только распалило. Он стыл прыгать, кричать:

– Поклянись, что никогда больше не будешь врать!

Машенька!

Машка подняла свое красное, заплаканное лицо. Посмотрела на нас.

– Клянись! Перед всем классом клянись.

– Я честное пионерское…

– Не смей! Забрызгал слюной Колька. – Ты ещё не пионерка! И никогда ей не станешь!

– Я… клянусь… – Машка закрыла лицо руками.

Не надо, Маша!

– Я больше… никогда… не буду врать… Никогда!

* * *

Машка шла быстрым шагом, сгорбившись. Мы бежали за ней, кричали. Она даже не оглядывалась.

На следующий день она не пришла в школу. После занятий мы все – уже пятеро! – пошли к ней. Открыла тётя Зина.

– Маша болеет. К ней нельзя, – сказала она и захлопнула дверь.

Маши не было всю неделю! К ней не пускали, трубку она не брала. Мы даже не видели её в окне.

Колька ходил гордый, довольный. А Толик помрачнел, перестал играть в шахматы. Теперь он просто сидел на перемене, сложив руки на парте, уставившись в одну точку. Да и вообще все мы стали какими-то не такими! Весь класс. Вся школа. Без Машки всё почему-то стало совершенно другим. Ненастоящим. Чужим.