Когда странник покинул нас, дед стал задумчив. Мало говорил и всё чаще хмурился. А через несколько седмиц провозгласил на общем собрании, что мы больше не будем кочевать. Нужно пускать корни, объявил вождь. Мир ждут изменения, и мы должны быть готовы. Я ничего не понял из всех этих речей, кроме того, что привычная мне с детства жизнь теперь изменится. Так оно и случилось.

Но дед не был бы великим вождем, если бы не делал всё решительно и со знанием дела. Уже через пять зим никто и не вспоминал, что когда-то мой народ был кочевым. Мы словно приросли к земле, на которой обосновались. Я как будущий вождь был благодарен деду, что эту тяжелую ношу перемен он взял на себя. Потому что не был уверен, что смог бы перевернуть все традиции так же гладко и с наименьшими потерями.

В день, когда дед сделал последний вздох, я рыдал на плече Уллы, пока никто не видел. Но прежде провел прощание, собственными руками завернул тело деда в белую ткань и похоронил в дупле самого большого дерева Рощи Перерождения. Я попрощался с ним стойко, и голос мой в прощальной песне ни разу не дрогнул. Вождь не должен быть слабым в глазах своих людей. Улла же была не только женой, но и другом, с ней я мог быть мягким и дать слабину. Она умела ценить это. Мне уже девятнадцать, я стал взрослым мужчиной, охотником, потом отцом и, наконец, вождем.

Я ждал как положено, по традиции. Не верил, конечно, что даже такой великий вождь, как дед, сможет победить смерть и вернуться в обличии волка из-за черты. Никто еще не возвращался. Но в те дни мне хотелось верить. Кому, как не деду, быть Избранным из старых легенд. Но минуло девять дней со смерти вождя, и бремя власти перешло ко мне. Тяжелая ноша, которую трудно осилить одному. Улла была рядом, но порой я спрашивал себя: говорит ли во мне слабая кровь моего отца или же дед тоже постоянно мучился неразрешимыми вопросами и чувством вины?

Не был ли я слишком строг, рассудив ссорящихся соседей? Правильно ли распределил еду между жителями поселения в одну из самых лютых зим? Стоили ли голодные смерти нескольких слабых того, чтобы выжило все поселение? Не распространилась ли болезнь, выкосив всех младенцев, потому что я отказался перенести заболевшего сына из семейного чума в знахарский? Иногда эти мысли сводили с ума.

Но оказалось, что меня ждали такие события и деяния, после которых ответственность моего правления покажется легче перышка. Оказалось, я понятия не имел, насколько могут быть тяжелы последствия принятых решений и чувство вины. Там, дома, обнимая перед сном жену, я казался себе взрослым и мудрым. Но правда заключалась в том, что, разменяв третий десяток, я так и остался наивным юнцом.

Вокруг простиралась тьма. Ледяной воздух обжигал обнаженную кожу, и я, сколько бы ни всматривался в темноту, не мог разобрать, где нахожусь. Я ощупал голой ступней землю, в пятку впилась острая ветка. Неужели… неужели я среди ночи выбрался на улицу? Я ощупал себя, убеждаясь, что, кроме набедренной повязки, на мне абсолютно ничего нет. Насколько далеко от чума я ушел? Спутанные со сна мысли прояснились на холоде, но, как ни силился, я не мог вспомнить, какое время года сейчас. Слишком темно для зимней ночи, залитой снегом, и слишком холодно для лета. Что же было перед тем, как я провалился в сон? Я еще раз огляделся. Всё так же не видно ни зги. Я начал аккуратно продвигаться на ощупь, пытаясь понять, в какой части поселения нахожусь и как добраться до нашего семейного чума. Надо же! Никогда не ходил во сне.

На следующем шаге запнулся обо что-то и повалился вперед, врезавшись лбом в твердую поверхность. Из глаз полетели искры, и руки инстинктивно вытянулись. Я обнял ствол, кора была шершавой и холодной. В испуге я отдернул ладони, словно обжегся. Голова всё еще гудела. В поселении не было деревьев! Неужели я вышел из-под защиты ограждения?