У бога вечность, у человека – забота.

Вот Георгий Трофимович собой и олицетворяет эту заботу.

Вообще Федьке Иванову следовало все-таки учить не немецкий, а фарси и отправляться не в ГДР, а сюда. Тут еще есть развалины огнепоклонников, башни молчания, в которые они сбрасывали трупы, дабы не осквернять землю… И сам Заратустра похоронен где-то на севере, в Балхе. Тут он ходил три тысячи лет назад, сочинял свои гаты. А Федька прохлаждается в Плауэне, столице немецкого кружева. Потягивает немецкое и чешское пивко, глядя на шпили готических соборов, слушает своего любимого Иоганна Себастьяна, даже познакомился с тамошним органистом…

И как бы заговорил наш Ницше, окажись здесь?..

Стас представил долговязую сутулую фигуру, продолговатое светлое лицо Феди, его серые глаза, меланхоличную улыбку. В лагерях на летнем солнце он сразу обгорал, делался красным, будто именно его за проказы и буйства в небесных чертогах Нефритового императора бросали в печь, чтобы выплавился воровски проглоченный эликсир бессмертия. Хотя не он был этой буйной обезьяной. Федька в прежнем воплощении был белым конем-драконом. Безымянным. Но его русскую реинкарнацию все-таки наделили именем: Конь Аш Два О. Ну прототип дракон обитал ведь под водой. А Иванов в увольнительную куда бежал? Домой? За пирожками? Нет, в бассейн. Он родился под знаком Рыб, за тотемом своим и охотился в школьные годы – в реках и озерах СССР с ластами, маской и подводным ружьем.

Пропылила за речкой машина с зелеными. Солдатами правительственных войск в неказистой зеленой форме. Они ехали в кузове, дружно раскачиваясь, и, грешным делом, напомнили Стасу баранов.

Воевать зеленые не любят и как-то не умеют. Все здесь держится на ОКСВА[63] и ХАДе[64], да Царандое[65] еще. Не хотелось бы тянуть службу с советником у зеленых. Так что Стасу, наверное, повезло. То и дело зеленые поднимают мятеж, чикают своих командиров, а то и действуют с ними заодно, срезают головы шурави мушаверу[66] и его толмачу, такому же лейтенантику, как Стас, захватывают оружие – и в горы, к братьям по разуму.

Оно уже ныло, ныло в горячем воздухе…

Веяние Аирйанэм-Ваэджа.

Конь был самым благодарным его адресатом, он требовал все новых и новых подробностей об Аирйанэм-Ваэджа, Арийском просторе, воспетом Заратустрой. Это, разумеется, неточное толкование названия. Последнее слово филологи предлагают переводить, учитывая древнеиндийский корень, как ложе реки и двигаться с большой скоростью. Но и название Иран нельзя упускать из виду, то есть Эранвеж – Иранский простор.

Да, хорошее название вообще-то, как будто ветер веет, а может, уже и несется… закручивая джиннов пыли, встающих к небу, футболя косматые головы всякого степного праха…

Пока нет. Но это впереди. У Стаса было предчувствие самума. Отсюда не видна была степь, уходящая в провинцию Пактия, в сторону Гардеза, рощи пирамидальных серебристых тополей загораживали вид. Обычно оттуда самум и приходил. Однажды он видел его с холма, на котором посреди города высятся руины цитадели. А посреди этой крепости расположилась афганская дивизия. Они поднимались туда с Георгием Трофимовичем для встречи с информатором. Тот должен был ждать в одной из башен внизу. Там шла торговля. А в башнях гнездились птицы и жили кошки. Стас, конечно, сравнивал эту крепость с родной, смоленской, выстроенной Борисом Годуновым на четыреста лет позже, в семнадцатом столетии. У смоленской крепости было тридцать восемь башен. Остались после польской войны и войны с Наполеоном семнадцать.