Старший брат смотрел на него сквозь ветви монастырского сада.

Или Чанцзе смотрел на прилетевшую туда птицу, изумрудную, с кольцом розовых перьев вокруг шеи, подарок махараджи Харши, говорящий попугай… И чудесным образом эта птица перенеслась в монастырь брата, чтобы поведать о пути младшего.

– Бхикшу! – окликали его, били по щекам и брызгали водой в лицо.

Он открыл глаза. По стенам тускло горели плошки с маслом, кое-как освещая внутренности вихары.

– Махакайя, – грубо, но почтительно звучал голос Хайи, – мы думали, тебя унесли преты.

– Надо меньше раздумывать, – медленно произнес Адарак. – Не раздумывает стрела с орлиным оперением – и попадает в цель.

Он снял тюрбан и начал вытрясать из своей шевелюры пыль.

– У человека голова немного больше наконечника стрелы, – ответил ему из-за спины мужчина в красном тюрбане и с пегой бородкой.

Адарак обернулся и смерил взглядом человека в красном тюрбане, из-под которого торчали большие уши.

– Вот поэтому сабли частенько и обтачивают их, – ответил он в своей обычной неторопливой манере.

Монах попытался встать, но Хайя удержал его.

– Махакайя, приди в себя. А не то упадешь.

– И кто тогда приведет нас в страну тысячи пагод и шелковых небес, – гнусаво сказал мужчина с пегой растрепанной бородкой.

Еще отправляясь в путь по указу раджи Харши, этот человек говорил хорошо, чисто, но один из напавших разбойников огрел его дубиной, сломал переносицу и верхнюю челюсть. Теперь на носу у него была вмятина, и говорил он гнусаво, а верхнюю губу распирала неровно сросшаяся челюсть. И погонщики между собой стали кликать его Бандар (Обезьяна). И Готам Крсна, – таково было его настоящее имя, – услышав это, совсем не обиделся. Он был весельчак.

– Шива обратил милость и на меня, – заявил он, играя агатовыми глазами. – Правда, не кусок прасада принес Ваю, а тумаков. Но надо уметь вкушать и тумаки, как прасад.

Монах просил объяснить, что это значит. Что ж, Готам Крсна охотно ответил на его просьбу. Шива однажды наложил заклятье на человека, и тот стал обезьяной; бог ветра Ваю похитил кусок сладкого прасада у Агни и нес его, обронил, обезьяна его съела и разродилась Хануманом, царем обезьян, помогавшим Раме отыскивать его Ситу. Мать обещала, что Хануман будет всю жизнь есть сочные яркие плоды, и у него взыграло, он устремился к солнцу, намереваясь вкусить и от того, за что получил хорошую затрещину вышних сил, и упал со сломанной челюстью. Хануман на санскрите и означает «Сломанная челюсть». Ну а погонщики, не ведая ни санскрита, ни пали, на своем языке просто называют его Бандар, чему он, Готам Крсна, даже рад. Может, и ему предстоит стать героем какого-нибудь сказания. Ведь неспроста махараджа именно его назначил вождем этого великого каравана.

Караван, конечно, был вовсе не велик…

Монаху на своем пути доводилось встречать караваны, подобные дракону Ао Гуану, царю Восточного моря, – среди барханов горбы верблюдов с тюками терялись, как изгибы драконьего тела в волнах, скрываясь за горизонтом. «О нет, нет, не спорьте шриман Бхикшу Трипитак![47] Караван наш поистине велик», – возражал Готам Крсна.

Монаху не нравилось, когда его называли – шриман, и он просил не делать этого. Но Готам Крсна как будто забывал и снова и снова так обращался к нему. Да и звание это, придуманное им – Монах Трипитаки, – тоже казалось слишком пышным: то есть монах Трех Корзин Учения, всех священных текстов Дхармы.