Тут Махакайя не выдержал и наконец-то сказал, что все это красиво и невозможно. Ведь Музыкальной палаты больше нет! Ее закрыли еще полтысячи лет назад, когда прервалось правление династии Лю! Того требовали ученые конфуцианцы, считавшие, что музыка, гнездящаяся в Юэфу, Музыкальной палате, подрывает устои всей Срединной страны.

– Да-да, – подхватил с усмешкой Рамтиш, – первая нота гаммы – гун – это властитель, шан – его слуги, цзюэ – народ, чжи – трудовая повинность, юй – все вещи. И если в согласии эти пять звуков, то музыка гармонична. А если первая нота расстроена, то звук грубый. Значит, властитель задается. Когда расстроена вторая нота, то звук нервный. Выходит, чиновники недобросовестны. А расстроена третья нота, то и звук печальный – значит, народ негодует. Расстроена четвертая нота, то и звук жалобный – труд тяжел. Если и пятая нота расстроена, то и звук оборванный – значит, просто не хватает вещей. А если все пять звуков разлетаются, как вспугнутые птички, то наступает равнодушие. Ну а коли дошло до этого, государство погибнет со дня на день[120]. Это все и я знаю. Конфуцианцы и посчитали так… Но сколько воды утекло! Века и века. И пора возродить Музыкальную палату, мой друг. Она на самом деле никуда не подевалась. Она здесь. – И он окинул взглядом своих голубых согдийских глаз зеленые поля за рекой, курящуюся серебром ленту реки, пепельно-жемчужные небеса после дождя, затихшие сосновые леса. – Не хочешь ли стать ее монахом?

– Нет, – ответил Махакайя. – Во-первых, уже есть канцелярия Даюэшу, ведающая каноном и простонародной музыкой, а еще и Кучуйшу, канцелярия придворных оркестров. Неужели вам это неизвестно?

– Мне нужна другая Музыкальная палата! Полная ветра, – тут же отозвался Рамтиш, – и звезд.

– И Будда порицал музыку, – добавил Махакайя.

– И зря, – сказал Рамтиш. – Почва истощена, и на ней не вырастают деревья и травы; вода взбаламучена, и в ней не растут рыбы и черепахи; когда в упадке жизненные силы, живые существа не развиваются[121]. Зачем же этому потворствовать? Музыка наполняет Поднебесную радостью и силой жизни, как влажный ветер истомленную сушью… сушью… – Рамтиш сбился…

Послышались голоса, Махакайя различил гнусавую речь Бандара. Он оглянулся, и точно – в зал входили Бандар и Адарак.

– Досточтимый! – обратился Бандар, открывая лицо, и из складок материи сыпалась пыль, глаза его от горячего ветра покраснели. – Наши запасы истощены. Придется в городе закупить провизию. Но сейчас-то мы с Адараком голодны, будто волки Снежных Гор. А нам отказывают в пище!

– Готам Крсна, – отозвался Махакайя, – ведь уже миновал полдень, а законы сангхи строги.

– Но в первый-то вечер мы спокойно откушали! – напомнил Готам Крсна.

– Нас привечали после долгого пути.

– Но мы же не братья вашей сангхи, – напомнил Адарак, недружелюбно озирая собрание. – Готам Крсна поклоняется Шиве, а я – моему клинку.

Махакайя обратил лицо к настоятелю. Чаматкарана…

Персия. В детстве он зачитывался книгами о Кире Великом, Дарии, о греко-персидских войнах, руинах Персеполя и Пасаргада. Два с половиной столетия Персия рулила в древнем мире, рулила древним миром, пока не явился Александр Македонский. Но потом Персия снова вернулась двумя царствами: Парфянским и Сасанидов, чтобы семь веков задавать жару Риму, а после – Византии. И, увы, в седьмом веке пришли арабы… Ша Сэн, или Песчаный монах, из их четверки, рыжий и с разными глазами (один – синий, другой – зеленый), на эти сетования разражался арабскими поговорками вроде этой: «Прежде чем высказать кому-то горькую правду, помажь кончик языка медом. Помазал, Бацзе?» Ша Сэн, он же Юра Васильев, был вообще-то арабистом до встречи с весельчаком и выдумщиком Генкой Карасевым, то бишь обезьяном Сунь Укуном. «Чем тебе не нравится халифат? Или Омар Хайям? – наступал Юра Ша Сэн. – Все твои персы-поэты были суфии, так ведь? Персию оплодотворил пророк».