– За русски рэволюсс! – шумела Айседора, протягивая Алексею Максимовичу свой стакан.

– Écouter (фр.: слушайте), Горки! Я будет тансоват seulement (фр.: только) для русски рэволюсс. C`est beau (фр.: Это прекрасно), русски рэволюсс!

Алексей Максимович чокался и хмурился. Я видела, что ему не по себе. Поглаживая усы, он нагнулся ко мне и сказал тихо:

– Эта пожилая барыня расхваливает революцию, как театрал удачную премьеру. Это она зря.

Помолчав, он добавил:

– А глаза у барыни хороши. Талантливые глаза…

После кофе Горький попросил Есенина прочесть последнее, написанное им. Есенин читал хорошо, но, пожалуй, слишком стараясь, без внутреннего покоя. (Я с грустью вспомнила вечер в Москве, на Молчановке). Горькому стихи понравились, я это видела…

Позднее пришел поэт Кусиков, кабацкий человек в черкеске, с гитарой. Его никто не звал, но он, как тень, всюду следовал за Есениным в Берлине. Айседора пожелала танцевать. Она сбросила добрую половину своих шарфов, красный – накрутила на голую руку, как флаг, и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате в круг. Кусиков нащипывал на гитаре «Интернационал». Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная Менада! Зрители жались к стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?» (Крандиевская Н. В. Сергей Есенин и Айседора Дункан).

Неловкая сцена. Не только Крандиевская, но и многие другие соотечественники поэта наблюдали нечто подобное в турне Айседоры с молодым русским мужем, которому явно было не по себе во время импровизированных выступлений хмельной подруги. И сколько распинающих» Дункан воспоминаний оставили невольные зрители! А вот у Крандиевской, свидетельницы отчаянного выступления знаменитой босоножки, несмотря на то, что Наталье наблюдать эту сцену «было тяжело», нашлись главные слова об Айседоре: «божественная», «гениальная». Крандиевская была по-человечески настоящей, потому не могла, не умела судить о людях с позиций мелкотравчатого обывателя.

«Этот день решено было закончить где-нибудь на свежем воздухе. Кто-то предложил Луна-Парк. Говорили, что в Берлине он особенно хорош. Был воскресный вечер, и нарядная скука возглавляла процессию праздных, солидных людей на улицах города. Они выступали, бережно неся на себе, как знамя благополучия, свое Sontagskleid (нем.: воскресное платье)…

За столиком в ресторане Луна-Парка Айседора сидела усталая, с бокалом шампанского в руке… Вокруг немецкие бюргеры пили свое законное воскресное пиво… Есенин паясничал перед оптическим зеркалом вместе с Кусиковым… Странный садизм лежал в основе большинства развлечений. Горькому они, видимо, не очень нравились. Он простился с нами и уехал домой.

Вечеру этому не суждено было закончиться благополучно. Одушевление за нашим столиком падало, ресторан пустел. Айседора царственно скучала. Есенин был пьян, философствуя на грани скандала. Что-то его задело и растеребило во встрече с Горьким…

Это был для меня новый Есенин. Я чувствовала за его хулиганским наскоком что-то привычно наигранное, за чем пряталась не то разобиженность какая-то, не то отчаяние. Было жаль его и хотелось скорей кончить этот не к добру затянувшийся вечер». (Крандиевская Н. В. Сергей Есенин и Айседора Дункан).

Наталья Крандиевская с сыном

Никакого осуждения, никакой критики, одно человеческое понимание: «было жаль его». В этом вся «потаённая» Крандиевская – умная, прозорливая, наблюдательная и сердечная.