О том, как они с мамой «крутились» в его младенчестве, у Юрия Васильевича остались очень смутные воспоминания. Ни в какие ясли или детские сады он никогда не ходил. Иногда на несколько дней приезжала «бабуся Таня», иногда – когда у мамы была особенно напряженная предпремьерная «запарка» – его отвозили в Ярославль, изредка с ним сидели какие-то девчонки-студентки – зачаточные явления столь распространенного сегодня «бебиситтерства»… А большую часть своего детства Юра, как и многие другие «театральные» дети, провел за кулисами. И естественно, что у него, как и у других юных «сынов театра», в полной мере процветал комплекс «двойственных стандартов». Сидя в зале и эмоционально сопереживая героическим подвигам какого-нибудь Ивана-солдата, сражающегося со страшным, безжалостным Кощееем, Юра никогда не забывал, что скелетоподобный Кощей, стерев свой жуткий грим и сняв устрашающий костюм – сшитый, кстати, мамой, – превращался в добродушнейшего дядю Колю Семенова, чьи карманы вечно были набиты конфетами, которыми он щедро одаривал юную закулисную публику.

Театр, в котором служила Елена Владимирская, не располагал собственным оркестром. Спектакли шли под фонограмму. Но было несколько постановок, для участия в которых привлекались «живые» музыканты, ансамбль из шести – восьми человек. И если даже на простых репетициях Юра мог часами просиживать в темном, пустом, таинственном и сказочном зрительном зале, то уж с репетиций музыкальных его невозможно было выманить никакими калачами.

Упорного и терпеливого слушателя вскоре приметили.

– Мальчик, а поди-ка сюда. – Первая скрипка – крупный бородатый дядька с веселыми и озорными глазами – доброжелательным приглашающим жестом зазвал Юрку на сцену. – Ну что, нравится тебе, как мы играем?

– Очень.

– О как! Ну спасибо. А ты кто ж такой будешь?

– Я? Юра Владимирский.

– Понятно, что Юра. Но все-таки…

– Это сын нашей заведующей пошивочным цехом, – откуда-то из театральных недр прогудел голос помощника режиссера.

– Вот оно что. А годков-то тебе сколько?

– Шесть лет, четыре месяца и двенадцать дней.

– Вот здорово! Ты что же, каждый свой новый день считаешь?

– Конечно.

– А зачем?

– Мама сказала, что, когда мне исполнится семь лет, я стану совершенно взрослым.

– Теперь все ясно. А скажи мне, Юра Владимирский, ты ведь тоже, вероятно, играешь на каком-нибудь инструменте?

– Нет.

– А почему?

– Ну я же не умею!

– Вот оно что. Это бывает, но иногда проходит. Ну а петь-то ты умеешь?

– Нет.

– И петь не умеешь? Вот те раз. Совсем-совсем не умеешь?

– Ну я не знаю. Дома я иногда пою. Ну а в театре не пробовал.

– А если попробовать?

– Хорошо. А что спеть?

– Да что хочешь, что тебе больше нравится. «Родина слышит, родина знает»… – звонкий мальчишеский голос с великолепной интонацией, с естественной и гибкой фразировкой без напряжения заполнил собой весь идеальный в акустическом отношении старинный театральный зал.

Юра пел громко, самозабвенно, с огромным удовольствием и, разумеется, совсем даже не видел, как с каждой следующей фразой все больше и больше вытягивались лица и первого скрипача, и всех музыкантов ансамбля.

Впервые в жизни Юра услышал адресованные именно ему аплодисменты. Это было приятно. Не аплодировал лишь главный его собеседник, бородатый скрипач. Наоборот, он посматривал на Юру как-то озабоченно и даже встревоженно.

– Молодец. А говорил, что не умеешь. Ну а вот эту песенку, – он наиграл на скрипке какую-то довольно замысловатую мелодию, – сможешь спеть?

– Нет.

– Почему?

– Ну я ведь слов не знаю.

– А ты без слов, просто: ля-ля-ля-ля или а-а-а-а… Как тебе удобнее.