– Достаточно, – сказала Надя.

В ответ мим сдернул платок. Под ним был голубь. Дохлый голубь. Тушка птицы кишела гнусными личинками, она разложилась настолько, что буквально распадалась в руке.

«Просто отлично, долбаный ты наркоман».

Надя встала и протиснулась к выходу. На периферии взгляда псих покачивался от беззвучного смеха и хлопал себя по животу. До пункта назначения было три остановки, но Надя решила сделать пересадку.

«Черт…» – Она заметила, что квадратик из фотоаппарата моментальной печати приклеился к джинсам, как кусок скотча. Надя оторвала его и хотела выбросить, но застыла с колотящимся сердцем. Фотография проявилась. И на ней была Надя. Голая. Мокрая, будто только что принимала душ. Чуть моложе, чуть худее, с каре, которое носила в середине нулевых.

Голая Надя принимала солнечные ванны на поросшем травой пригорке в двадцати метрах от фотографа.

Надя из сегодняшнего дня, шокированная Надя, узнала это место. Торба-На-Круче. Она не была там много лет, но прежде посещала десятки раз, в том числе – да, голая, прямо из душевой кабины. Всегда одна, и не было рядом никого, кто мог бы запечатлеть на «Полароид» ее наготу.

Надя повернулась и отпрянула, врезавшись в двери. Мим возвышался над ней, ухмыляясь. От него несло забившейся мойкой и псиной. Он вставил в глазницы кроны, монетки радостно подмигивали Наде, ловя свет ламп. Рука в перчатке метнулась к ошарашенной девушке и тут же отдернулась. Посмотрев вниз, Надя увидела, что мим тянет из-под ее футболки алую ткань.

В животе распустился цветок невыносимой боли. Надю словно наизнанку выворачивало. Она попыталась кричать, окликнуть водителя, но голосовые связки не подчинились. Рывками, утирая со лба пот преувеличенным жестом, мим тащил из-под Надиной футболки метры алой ткани, которые ложились у его ног. А потом туда же стали падать липкие сизые жгуты, и вонь заполнила вагон. Надя сползла по дверям, скорчилась на ступеньках и смотрела снизу вверх, как мим вытягивает из нее кишки.

«Это сон», – подумала она. И внезапно узнала человека, прячущего лицо под слоем грима, глаза – под никелевыми кругляшами.

– Ты… – просипела она.

Мим притиснул к груди гирлянды ее внутренностей и принялся скручивать их и связывать, делая из кишки собачку. Надя умерла до того, как остановился трамвай.

Давным-давно одна девочка подружилась с волшебником. Девочку звали Лиза, ей было девять, а волшебнику – сколько? – лет тридцать. Или лет триста? По волшебникам ведь и не скажешь.

В то лето в доме Лизы жил дракон. Он приехал в приморское захолустье строить турбазу и околдовал Лизину маму. Мама ослепла и не понимала, что дракон покрыт чешуей, отвратительно рогат и изрыгает из зловонной пасти пламя.

Это был не первый рогатый дракон, которого добрая мама приютила, но, пожалуй, худший. Если колдовское зелье усыпляло маму, дракон сосредотачивал внимание на Лизе, интересовался, почему Лиза такая мелкая, надоедливая и тупая, и больно ее щипал. Он съел Барсика: Лиза сама этого не видела, но Барсик пропал в день, когда дракон был особенно пьян и свиреп.

Лиза ждала октября. В октябре туристы, сезонные работники и огнедышащие драконы покидали городок. Увы, никуда не девались гоплины – болтливые соседи и отдельные учителя, которые не верили, что Лизина мама – зачарованная принцесса, и обзывали ее пьяницей и шалавой.

Лиза ненавидела гоплинов. За санаторием был уединенный клочок суши, слишком грязный, чтобы привлекать отдыхающих. С бетонной трубой, торчащей из пригорка, и кучами гниющих водорослей. Лиза написала маркером на трубе: «Гоплинам в ход запрешчен», – и объявила этот смердящий тухлыми моллюсками уголок своим королевством. Она приходила туда смотреть на волны, говорить с чайками и перебирать гальку. Там она познакомилась с волшебником.