– Да… Они определенно не так просты. Даст ли бог мне мудрости понять?

Слова сами вырвались изо рта вместе с затаенным ранее воздухом, степенно улетая в ночную прохладу открытого окна. Элайн должна была чувствовать злость за подобные игры с собой и мгновенно потерять интерес ко всему происходящему в этом доме, помимо проблем насущных, но ощущала лишь любопытство и желание прикоснуться к новым загадкам.

Сколько Матэуш Де Кольбер себя помнил, он всегда любил находиться в церкви, будь то пару столетий назад или сейчас, в девятнадцатом веке. Стоя в гулкой тишине святилища, он ощущал умиротворение, которого было не достичь ни в одном другом месте, даже пребывая в постоянном одиночестве в стенах векового замка, где разум атаковали назойливые мысли и переживания. Лишь здесь, среди узких деревянных лавок, выстроенных одна за другой, блаженных ликов святых, изображенных на фресках и витражах, рассказывающих историю, давно известную каждому приходящему сюда, покой на цыпочках закрадывался в душу, заставляя все мирское оставаться за пределами Дома Господа.

Мужчина редко покидал поместье, даже ради служб патера[11]; Матэуш жалел, что на угодьях замка нет хотя бы маленькой часовни, где он мог бы по-прежнему оставаться один, но при этом не чувствовать себя одиноким.

Потому сейчас, преклонив колени на ступенях перед пустующим престолом, разделяющим алтарь, Матэуш медленно выдохнул, закрыл глаза и шептал слова молитвы. Он уловил едва слышимые знакомые шаги, направляющиеся в его сторону, но не отреагировал, продолжая чувствовать коленями холодные ступени, а губами шероховатую кожу собственных пальцев.

– Не забудь поприветствовать Деву Марию, сын мой, ибо кто еще так знал Иисуса, как не его мать.

– Да, святой отец.

Патер был мужчиной средних лет с длинными прямыми волосами, едва тронутыми сединой, мелкими морщинами на чуть смуглом лице и добрыми понимающими карими глазами. Подол черной прямой сутаны и простой серебряный крест на груди замерли, заставляя думать, будто патер плыл по воздуху. Священник степенно подошел к молодому вампиру, положив теплую ладонь ему на плечо; он не трепетал перед Матэушем и не страшился могущества семьи Де Кольбер, но бережно хранил секреты мужчины, шепотом доверенные ему в исповедальне. Когда единственный прихожанин поднялся, они радушно пожали друг другу руки, словно добрые друзья.

– Как твои дела, Матэуш? Хуже не становится?

– Все по-прежнему, благодарю, отец Ласло.

– Жаль, что ты не можешь бывать здесь чаще. Мы починили орган, звучит превосходно.

Отец Ласло указал на стоящий за алтарем исполинских размеров инструмент, кричащий всем своим видом, что он снова готов придавать дивное величие торжествам и возносить души к небесам во время литургии. Матэуш не мог вспомнить, когда последний раз слух его полнился пленяющей мелодией органа, но четко слышал его сейчас в своей голове, как эхо старых воспоминаний.

– Мне… тоже очень жаль…

Вампир запнулся, тут же скрывая горечь под легкой улыбкой, и вдруг подумал о гостье, оставшейся в замке. Он впервые открыл свою тайну кому-то, кто не был членом его семьи и не носил сан, оттого его одолевали сомнения. Поделись Элайн хоть с одной живой душой, вампиры не стерпели бы подобной лжи от Де Кольберов, вероятно, вынудив тех выбирать между сыном и властью.

Матэуш искренне любил, почитал и уважал своих родителей, но не был уверен, что выбор был бы сделан в его пользу; безродного человека, обращенного вампиром давным-давно, не преминули бы предать огню прилюдно, а с этой жертвой канут в Лету годы правления всего клана Бересклет. Стоило ли это откровение таких последствий? И все же мужчина чувствовал: Элайн можно доверить собственную жизнь; то, как неотрывно она ловила его взгляд, как с придыханием и осторожностью интересовалась им, будто говоря «