Вокруг, как водится, невесть откуда появились зеваки. Они словно бы выпали с неба вместе с последними каплями дождя. Солидный мужчина в черном костюме принес мою одежду и помог мне натянуть ее. Притопал тот самый городовой, что дежурил у Гостиного двора – с его комплекцией глагол «прибежал» был бы абсолютно неуместен – и, грозно покрикивая, быстро оттеснил зевак.

– Надо послать за доктором, – предложил кто-то из них.

– Послали уже, – отозвался сердитый бас.

И верно.

– Пропустить! – прокаркал кто-то за спинами зевак. – Пропустить! Все пропустить! Врач!

Этот голос был мне хорошо знаком. Он принадлежал доктору Азенбергу. Сам доктор был из немцев и носил двойное имя – Клаус Франц, однако в Кронштадте, так уж повелось, к нему обращались Клаус Францевич.

На самом-то деле у батюшки нашего доктора тоже было двойное имя – Лев Альберт. Именно так! И вот попробуйте-ка выговорить: Клаус Франц Львович Альбертович. Тут и язык сломать недолго. Вот у нас все и переиначили. Доктор давно привык и нисколько не обижался. Тем более что у них, в Германии, величать по отчеству и вовсе было не принято.

Зеваки расступились, пропуская доктора, и вновь сомкнули ряды за его спиной.

– Барышня, пропустить врач, – попросил доктор.

Она даже головы не повернула. Городовой попытался тактично отстранить ее от тела, да куда там?! Барышня вцепилась намертво. У доктора тут и вовсе не было ни единого шанса. Маленький и жилистый, он, если бы не седая бородка клинышком, вполне сошел бы за подростка. Мне же лично Клаус Францевич больше напоминал оголодавшего гнома. Его неизменный темно-синий камзол, по словам доктора, считался невероятно модным в Германии. Считался, по крайней мере, когда Клаус Францевич был еще молод, но, вообще-то, с тех пор много воды утекло.

– Барышня, пропустить! – снова прикрикнул доктор.

Он опустился рядом с юношей на колени, не обращая внимания, что оказался прямо в луже, однако свой саквояж поставил туда, где посуше. Барышня продолжала тормошить утопленника.

– Ладно, будет! – строго прикрикнул на нее моряк.

Та удивленно подняла голову. Моряк приобнял ее за плечи и отстранил от тела.

– Вот так вот, – уже тише и куда добрее сказал он.

Доктор незамедлительно склонился над юношей. Зеваки подались поближе. Городовой прикрикнул на них, и те отпрянули обратно. Пока Клаус Францевич колдовал, моряк, аккуратно свернув веревку в кольцо, протянул ее мне:

– Ваша? – спросил он.

Я отрицательно помотал головой.

– Где вы ее в-взяли?

– Да вон, прямо тут на углу валялась, – моряк махнул рукой туда, где канал делал поворот. – Я еще подумал: как кстати. Прямо по размеру, да и крепкая, не гниль какая-нибудь. Не иначе, ваш ангел сегодня не дремал на посту.

В ответ я смог только кивнуть.

– Авось обронил кто, – заметил городовой. – Сегодня торговля рассуетилась спозаранку.

– Ну, тогда ищите, чья пропажа, – ответил моряк, отдавая ему веревку. – А у меня, извините, служба.

Он лихо козырнул на прощание и так быстро исчез за толпой, словно растаял в воздухе. Я же чувствовал, что превращаюсь в ледяной памятник самому себе.

Доктор медленно поднял голову.

– Ну что там, Клаус Францевич? – простучал я зубами.

Как морзянку отбарабанил. Барышня моментально умолкла, вся обратившись в слух.

– Я сказать плохой новость, – вздохнул доктор. – Он умирать. Вы, Ефим, должен греться. Быстро! Иначе будет еще один плохой новость. Тут я не могу помогать. Простите.

Последнее было обращено к барышне. Она медленно кивнула, стоически воспринимая «плохой новость», но не удержалась и спрятала лицо в ладонях. Я набросил ей на плечи свой плащ. Холодный ветер тотчас грубо напомнил, сколь непрактично благородство. Его поддержал доктор, велев мне незамедлительно убираться куда-нибудь в теплое место. То есть велел, конечно, со всей своей немецкой тактичностью, но суть была именно таковой.