Под Анютиным взглядом восковые черты матери заострились и, как всегда, напряглись. Но глаз от стены она не оторвала. Анюта тоже принялась смотреть на обои, прислушиваясь к звукам из кухни. Оттуда доносилось сопение спящего Лешки.

Точка, куда смотрела мать, блестела, выделяясь на стене, словно мать засалила стену глазами. Или пятно было отражением материного лба.

Обои были разрисованы ромбами с закругленными концами. Внутри ромбов сидели равномерные палочки и кружки. В зависимости от угла зрения они то представлялись слонами с попонами, то переливались в человечков с антеннами, то в женскую голову, а то в животастого мужика.

Анюта вытянула ногу вперед. Губы ее растягивала улыбка – тоже сальная. А может, обойное пятно отражалось на ее губах. Анюта выпустила из носа комок горячего воздуха, прикрыла глаза и как будто начала вспоминать.

Анюта лежала на этом самом диване животом вниз. На кухне Лешка открыл окно, и вместе с запахом сигарет в комнату потянуло новым днем. Из дверцы шкафа торчал подол свадебного платья. Он одним своим защемленным уголком придавал всей комнате праздничный вид.

Лешка зазвенел бутылками в холодильнике. Стеклянный звон разбил атмосферу сна. Сон прошел.

Окончательно раннее утро прогнал неожиданный и от того тревожный дверной звонок.

– Это кто, бля? – услышала Анюта тихий бас Лешки, и потом – как одна бутылка стукнула о другую и как Лешка пошел в коридор.

Послышался женский голос. Анюта оторвала голову от подушки, вслушиваясь.

– Че, правда, что ли? – долетел Лешкин голос.

Лешка вошел в комнату. Ладонями он ерошил волосы.

– Мама приехала, – сказал он и судорожно улыбнулся.

– Какая еще мама? – Анюта села.

– Моя мама…

Его грудная клетка бугрилась под несвежей майкой.

В комнату бочком вошла женщина. Анюта исподлобья осмотрела ее с ног – смуглых, заплывших, с высоким подъемом, как у Лешки, – до коротко стриженной головы. Женщина сделала несколько шагов и остановилась, как будто нерешительно. Ее живот, обтянутый сиреневой футболкой с бледно-розовыми узорами, сильно выдавался вперед. На животе лежали груди, объемные и, судя по всему, потные. Анюта выпустила пивную отрыжку.

– Мама, что вы стоите? Идите, садитесь, – торжественно сказал Лешка, показывая на кресло.

Женщина села боком к Анюте.

– Вот жена моя, Анюта, – сказал Лешка, глотнув воздуха. – А это – мать моя…

– Какая мать, я не поняла! – повысила голос Анюта.

– Рот закрой! Я кому сказал, рот закрой! – заорал Лешка высоким голосом.

– А че я рот должна закрывать?! Какая мать, спрашиваю!

– Рот, я сказал, закрой!

– Свой, я сказала, закрой!

– Ты че, блядь такая… Ты че, блядь, за разговоры тут при матери моей?! – Лешкин голос поднялся почти на женскую высоту.

– Какая мать? Ты ее первый раз видишь!

– Твое какое дело? Твое собачье какое дело? Я спросил, твое, блядь, какое дело? – на Лешкиной груди появились розовые пятна, похожие на узоры с материнской футболки.

– Такое мое дело! – крикнула Анюта.

Женщина молчала, а Анюта переводила возмущенный взгляд с нее на Лешку. Щеки у Анюты покраснели, и она начала задыхаться.

– Какое твое, блядь, дело?! – крикнул Лешка и потряс в воздухе руками.

Анюта промолчала. Женщина опустила голову ниже, чуть наклонив вбок. Она раскачивалась – с усилием и внезапно откидывая голову, которая все равно клонилась вниз, словно на спине у нее лежал камень.

– Какое твое дело собачье? – повторил Лешка, поперхнувшись.

– Никакого, – мрачно ответила Аня.

– Тогда пасть заткни!

Все замолчали, тишина сделалась давящей, как будто на комнату тоже лег камень. Мать не шевелилась. Лешка подошел к окну и отдернул занавеску. Свет впрыснулся и потек, но до противоположной стены не дошел, остановившись у ног женщины. Она отдернула их, как обожженная. Дневной свет смягчил ее надутый живот. Разводы на Лешкиной коже поползли по плечам и вниз – по рукам.