— Ты что, обалдел?! Изнасиловать меня вздумал?! — воплю громко, чтобы крики достигали ушей всех, кто поблизости, и возмущённо топаю ногой.

Паштет с досадой кривит губы, вытирает кровь, и рявкает в мою сторону:

— Чё, совсем охренела?! Ты мне и даром не нужна! В зеркало себя давно видела? Деревенщина неотёсанная! Ты мне щеку разодрала!

— За дело схлопотал, козёл! Не тебя, меня судить! Не нравлюсь, так не смотри, ты мне тоже, знаешь ли, не симпатичен. — на тон ниже бурчу, неожиданно понимая, что его злые слова меня задевают, обидно, да, но не смертельно.

Может, я и выгляжу, как деревенская замухрышка, но в этом ведь нет моей вины, блин! Мне дорогих нарядов не дарили, приходилось довольствоваться тем, что было. Носить старьё, которое выдавали в детдоме, а новые вещи, которые редко удавалось купить на рынке, — между прочим, на честно заработанные деньги ещё во времена моего бродяжничества, — отбирали воспитатели.

— Резче там, делай свои дела, я в тачке жду. — несётся мне вслед, пока я торопливо иду ко входу в музыкалку.

Сволочь, он что, реально будет торчать тут, а потом повезёт обратно к Полянскому? Пригрозить охраннику, мол, расскажу Демону, как он ко мне клеился по дороге? Разорванная морда тому доказательство, кстати. Бросаю на Паштета взгляд через плечо, — стоит возле джипа, курит, на меня пялится. Но сразу отворачивается, и меня вдруг давит смех.

Врёт он всё, никакая я не страшная. Назло мне ляпнул. Ладно, чёрт с ним, не буду врать Демону, лучше подружиться с его окружением, связи никогда не бывают лишними. Берусь за ручку входной двери, и оборачиваюсь.

— Паша! — проверяю свою догадку, действительно ли парня так зовут, и он молча вскидывает голову.

Ага, значит, угадала. Ну, будем знакомы.

— Купи чего-нибудь поесть. У меня денег нет. — кричу ему, и скрываюсь за дверью, прекрасно помня, что в студии есть другой выход, ведущий на противоположную сторону улицы.

***

— Как — ушла? Ей же только вчера исполнилось восемнадцать! — глаза женщины округляются, на красивом лице испуг такой неподдельный, что Марье Семёновне становится не по себе.

Она понимает, происходит что-то, чего уже нельзя держать под контролем, но бессильно качает головой, притворившись, будто внимательно изучает записи на экране компьютера.

— Ну, а чего вы от нас хотите? — строгий взгляд, брошенный на посетительницу, наталкивается на панику в её глазах. — у нас и без того переполненные комнаты, дети живут по четверо и пятеро на три места. Не могли же мы удерживать Анжелику силой, в конце концов, есть закон, ей положено жильё и…

— Куда она отправилась? — перебивает женщина, нервно теребя ремешок стильной сумочки из лаковой кожи. — квартиру ей дали?

Марья Семёновна мнётся, руки её начинают быстрее перекладывать бумаги на столе. Кто эта негаданная гостья, она уже поняла, и совершенно не представляла, с чего вдруг мамаша, бросившая дочь в детдоме, объявилась спустя много лет. Таких кукушек, по мнению Марьи, надо вообще стерилизовать чуть не с пелёнок, жаль, что пока не изобрели какой-нибудь распознавательный прибор, позволяющий определять, есть ли у девочки материнский инстинкт.

Сама она, вырастившая троих детей, люто ненавидела тех, кто рожал, а потом равнодушно отдавал малышей в Дома малютки или в детские интернаты. Но и особой привязанности, сочувствия и участия к самим ненужным детям тоже не испытывала. Зверёныши они, все поголовно, потому что ничего доброго из таких вот сироток вырасти не могло.

А уж Анжелка Горелова, так та и вовсе исчадье ада! Сколько кровушки высосала за годы своего пребывания здесь!