Noblesse oblige? Но можно ли сказать, что положение пролетария обязывает?

Пролетарское Я, которое следует по пятам за буржуазным и заявляет притязания на его наследство, обладает классовым опытом трудящихся, начинающих преодолевать свою политическую немоту. Каждое Я – для того, чтобы заявить о себе и обратить на себя внимание общественности, – нуждается в твердом внутреннем ядре, в гордости за себя, на которую оно опирается, представая перед другими. Величайшим прорывом народа было то, что он открыл для себя язык прав человека. Начиная с крестьянских войн 1525 года и вплоть до акций сегодняшнего русского и польского диссидентского сопротивления, права человека выражали себя на этом языке как права человека-христианина; в традиции, которая восходит к американской и французской революциям, они понимались как светские права, не связанные с религией, – как естественные права, происходящие от природы.

Высокое чувство, являющее собой смесь возмущения и притязания на свободу, – чувство, требующее быть не только рабом (роботом), но также и человеком, – как раз и стало тем фактором, который придал раннему рабочему движению его моральную, психологическую и политическую силу, лишь возраставшую в ответ на репрессии. (Поэтому социалистическое движение имело конкурента в лице христианского рабочего движения, которое следовало тому же мотиву: полному политического и правового значения чувству того, что ты – человек; правда, элемент революционности здесь отсутствовал.) Пока нищета пролетариата была такой чудовищной, какой ее описывают документы XIX века, уже само появление у рабочего чувства, что он обладает правами человека, должно было составить политическое ядро его Я, появившееся как дар. Это придает раннему и наивному социализму ностальгическое очарование, делает его вдохновляющим и исполненным истины политическим гуманизмом. Однако отрезвление наступает сразу, как только начинается спор о том, какое толкование прав человека является верным. В конце XIX века начинается эпоха стратегии, расколов, ревизионизма и конфликтов между собратьями. Сознание прав человека было растерзано, попав в шестеренки партийной логики и логики борьбы. Оно утратило свою способность поддерживать высокое пролетарское чувство, которому было бы не страшно испытание публичностью, – утратило с того момента, как социалистические течения начали заниматься взаимным очернением.

Еще несколько раньше социал-демократия пыталась затрагивать нерв классового нарциссизма – когда она проводила свою образовательную политику под лозунгом «Знание – сила». Тем самым появилось притязание на свою собственную классовую культуру, которое основывалось на понимании того, что без творчества, специфического именно для данного класса, без «морали», превосходящей мораль всех других классов, и без образования никакого социалистического государства построить невозможно. «Знание – сила» – этот тезис мог также означать, что социализм наконец начал догадываться о существовании тайной связи между нарциссическим наслаждением культурой и политической властью. «Если ты беден, то это еще далеко не означает, что ты добр и умен» (Кёстнер Э. Фабиан, 1931).

Во времена расцвета рабочего движения сознание прав человека отошло на второй план, будучи отодвинутым пролетарской гордостью за достижения своего класса, – и эта гордость была вполне обоснованной, поскольку опиралась на труд, прилежание и силу пролетариата. Его осознание своей силы нашло свое кульминационное выражение в поэтических строчках: «Все колеса останавливаются, если того захочет наша сильная рука». Пафос генеральной забастовки всегда содержал в себе некоторую долю высокого чувства классовой мощи и господства над производством – разумеется, только при условии единства пролетариата, а это условие почти во все времена было нереальным. Это единство терпело крах по той причине, что жизненный интерес и политический интерес у пролетариата всегда перекрывались только частично и никогда не совпадали полностью. Но и тайного сознания своей способности к всеобщей забастовке, а также сознания способности на великий труд не хватило для того, чтобы надолго обеспечить стабильное существование высокого классового чувства. Серость повседневности оказалась сильнее, чем те политические уроки, которые были получены во время драматических эпизодов классовой истории. Только лишь сознание своей силы и способности к труду еще не может в конечном счете обеспечивать чувство культурной гордости, которое существовало бы долго, постоянно обновляясь.