Есть даже попытка обращения автора к мифологии с использованием пелевинских приёмов превращения мифологии в онтологию. Более того, Садулаев как бы ссылается на авторитет предшественника – в одной из глав перед героиней является невозможно мужественный мужчина с усталым, но просветлённым мудростью взглядом, которого зовут Виктор Олегович.

Только вот пелевинские построения в этом романе подправлены (я бы сказал, опущены) нынешним вариантом «патриотической» скорби по гибнущей России и лучшим её сыновьям и дочерям, отданных на закланье инородцам со зловещими фамилиями Мандельштейнов.

Мало того, что захватившие Россию мандельштейны – инородцы и гермафродиты-извращенцы, так они ещё и посланцы из преисподней, они – дьявольское отродье (в романе – это буквально).

Если Пелевин с самого начала ориентировался, скажем так, на экзистенциальное, то Садулаев – на сугубо бытовое, социально-политическое, с выбором, как бы он ни иронизировал над нынешними «гопниками» у власти, с выбором ребят из «России молодой» в качестве своей референтной группы.

Ну а Пелевин, теряющий, похоже, актуальность в качестве поколенческого писателя, продолжает своё движение уже самостоятельно.

В последних романах заметно ослаблена художественная, рассчитанная на непосредственный эмоциональный отклик, составная его прозы и стремительно наращивается интеллектуальная.

И можно надеяться, что мы наблюдаем не ослабление энергетики его таланта, а разбег перед явлением «нового Пелевина». Потому как статус поколенческого писателя отнюдь не предполагает автоматического ухода его в тень при смене поколений.

Вариант, скажем, Гладилина, который при множестве написанных им книг в истории русской литературы останется, похоже, своей знаменитой «Хроникой времён Виктора Подгурского» (1956), и только. Вариант не универсальный.

Изначально читавшаяся как поколенческая и реально бывшая ею для американцев пару десятилетий книга «Над пропастью во ржи» сегодня – мировая классика ХХ века.

Аксёнов против Аксёнова

Что касается Аксёнова, то, разумеется, рассказы его из «Логова льва» в художественном отношении уязвимы.

Про то, как будут восприниматься современным читателем «Апельсины из Марокко» или «Пора, мой друг, пора..», судить не берусь, я слишком пристрастный читатель Аксёнова. Но с уверенностью скажу, что несколько его рассказов, таких как «Победа» или «Папа, сложи», – это уже классика русской литературы.

К сожалению, от пафосности поколенческого писателя Аксёнов так до конца и не избавился – она стала частью его эстетики. Слишком заметны в его поздней прозе повторы образных, сюжетных, интонационных ходов из раннего Аксёнова. И именно этот свой статус писателя поколенческого подтвердил он – скажем так, очень своеобразно – последней книгой «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках».

Казалось бы, чтение этого романа должно было естественным образом продолжить чтение «Логова льва». Увы.

Если в «Логове льва» шестидесятые – из первых рук, изнутри, с их дыханием, их энергетикой, то в «Таинственной страсти» перед нами откровенный лубок 2000-тысячных.

Вместо того что бы написать свой образ шестидесятых, Аксёнов воспроизводит (пусть и рукою мастера) уже сложившуюся в массовом сознании мифологию шестидесятых.

Воспроизводит, как бы оспаривая, но, по сути, подкрепляя тот пародийный образ шестидесятника (самовлюблённого, нелепого «рождественско-евтушенковского» крикуна и позёра), который (образ) придумали для своих нужд молодые литераторы 80-х – 90-х, искренне полагавшие, что их успеху в литературе мешает присутствие в ней «шестидесятников».