– Тебе от этого кинжала надо срочно избавиться, – зловеще говорила цыганка. – Выбрось его куда подальше и не жалей, что сто батов напрасно потерял… И забудь, золотой, совсем забудь про него. Не простой это кинжал, ох – не простой…

«Ну да, я выбрось, а ты подберешь, да?» – начал было думать Толик, но удивительная цыганка эти мысли его мгновенно прочитала.

– Да не нужен он мне, – усмехнулась она, – даром не нужен твой кинжал… Нельзя мне с ним, никак нельзя – старик запретил… А вот тебе – тебе смерть от него будет, вот что я хотела сказать. И карты об этом же говорят. Так что, золотой, послушай меня и выбрось его куда подальше, и чем раньше ты это сделаешь – тем лучше для тебя будет…

И так она это проговорила, так Толик пропитался вдруг неясной тревогой, что поверил он цыганке. Совсем поверил. И больше ничего не сказала ему эта странная женщина, молча собрала карты, молча же приняла от него крупную купюру, которую он непонятно зачем протянул ей. И растворилась цыганка, исчезла, словно никогда и не была.

Есть непонятное очарование в самом зачатье осени. Еще вчера стояли яркие, безветренные дни, стремительно взлетали и падали в слюдянистом блеске от солнца стрекозы, прыскали с болота на болото утята-подлётыши, а сегодня вдруг напахнуло перед рассветом легким ветерком и стало понятно – лету конец. Нет, еще не осень, еще и жаркие дни будут, и комары досаждать будут, и зеленые листья над головою шуметь, ан – все уже не так. Может быть, предчувствие осени в нас самих, в нашей утомленности от летнего зноя, но глядь, а уже словно желтый сквознячок по осинкам прошел. А там ольха и березка робко начали примерять яркие осенние наряды. И звонче стали голоса людей по утрам, и все большими стаями заполоскали крыльями разномастные птицы над головой. Нет, это еще не отлет на зимовку, это лишь проба сил перед дальней дорогой, разминка, сколачивание строя и порядков. А вот стрижи вдруг разом исчезли, хотя никто и не заметил их отлета. Просто вроде как больше стало воробьев, этих мужественных серых аборигенов, никогда и ни на что своих отчих краев не меняющих. Да взлохматили леса и перелески громкие и нетерпеливые голоса людей – за первыми осенними груздочками пожаловали грибники.

Для Михалыча эта пора – самая беспокойная. Народ валом валит из города за ягодой и грибами, и почти всякий норовит забраться в самые укромные места, где хоронится днем от разной напасти вверенный его попечению разномастный зверь. Никакие шлагбаумы и знаки нынешним отморозкам не помеха. Прут и прут они в леса и на полевые угодья, как к себе домой – пешком, на велосипедах, мотоциклах, мотонартах, вездеходах и джипах. Правда, в последние два-три года эти люди слегка поутихли, потому как наконец-то подоспели законы, жестко окорачивающие лесных разбойников. Конечно, безобразий еще хватает, но пришла вдруг Михалычу подмога с самой неожиданной стороны: его постоянные клиенты, что каждый год здесь охотятся, наконец-то сами озаботились сохранением угодий. А люди они в большинстве своем денежные, влиятельные и с очень длинными руками – где хочешь достанут. Охотинспектора не достают, полиция не достает, они – запросто. И стоило этим господам двух-трех самых ярых браконьеров в оборот взять, как остальные тут же хвосты поприжали. И такое Михалычу от этого послабление вышло, что он по ночам наконец-то высыпаться начал, и к зимним зверовым кормушкам теперь не таясь ходит.

Где-то в начале июня прошлого года случился у Михалыча на участке сураз: подобрал он в буреломной чаще месячного лосенка. У малыша была сломана левая передняя нога, и сломана – почти у самого основания копыта. Делать нечего, поволок Михалыч раненого лосенка к себе на кордон. А там его уже дожидался внук Николка, недавно вернувшийся со службы в доблестных российских войсках. Вместе они лосенку из березовых плашек надежную шину на покалеченную ногу соорудили, натуго перевязали и коровьим молоком его напоили. Пока с ногой возились, лосенок фыркал, отчаянно брыкался и даже умудрился головой Михалычу под дых так заехать, что у того слезы из глаз покатились. Но как только дело дошло до бутылки с молоком, на которую Михалыч приспособил отрезанный от перчатки резиновый палец, для верности проколотый в трех местах, лосенок так зачмокал, так умильно огромные глаза прикрыл, что любо-дорого посмотреть.