За спинами старших как-то незаметно подрос Иван, рано повзрослел, особенно в суждениях. Он, кстати, больше всех ратовал за то, чтобы Николай учился в Ростове и непременно на врача. У себя в станице Ваня слыл парнем разумным и, что особенно радовало, быстро осваивал любое дело, за которое брался.

Например, неплохо играл на гармошке, старательно подбирая услышанную по радио мелодию. Тогда каждое утро оно звучало замечательными песнями первых мирных дней, успокаивающими душу после страшной войны, о которой напоминало, казалось бы, все окрест: руины эти тяжкие, калеки, заполнявшие городские улицы, нехватка всего самого необходимого, прежде всего одежды, еды, длиннющие очереди за всем, особенно мылом, которого в одни руки давали по два куска. Коля потом еще долго привозил родителям городские подарки – куски хозяйственного мыла, дурно пахнущего, но хорошо смывающего любую грязь. Им можно было очищать даже комбайновые моторы. Но это уже, когда мыла стало валом.

Бытовое уныние подавляла радость Победы, а для молодежи тем более, поскольку жизнь широко распахивала свои объятия, прежде всего уверенностью, что самое трудное позади. И Ванина гармошка часто отзывалась на все это мелодиями популярных песен, которые окрыляли душу и вселяли в сердце уверенность, что никакая вражья сила не посмеет поднять руку на страну, где ему посчастливилось родиться.

Особенно любил песни голосистые, мелодичные, такие как «Сормовская лирическая», «Летят перелетные птицы», более всего, конечно, «Одинокую гармонь»…

Слова и музыка двух великих песенников, поэта Михаила Исаковского и композитора Бориса Мокроусова, могли растопить любое сердце, а когда гармонь в руках молодого улыбчивого парня под два метра ростом, так уж тем более. Станичным девушкам очень нравилось…

Вскоре известность шкуринского гармониста пошла гулять по местным хуторам, и он стал получать приглашения на свадьбы. Какая сельская свадьба без гармони? Стал даже приносить в семью какой-то прибыток. Отец, удивленно рассматривая на обеденном столе смятые рубли, заработанные шестнадцатилетним сыном, только и сказал: «Ну-ну…»

Но однажды все закончилось – и свадьбы, и гармошка та разухабистая. Как-то Ивана позвали на свадебное торжество в малознакомую компанию, где, на удивление, гуляли непривычно для той поры широко и богато. Как говорится, столы ломились, а вино лилось. Какой-то местный заготовитель выдавал дочку замуж.

Распоряжался на свадьбе сам хозяин, мордатый мужик, всем видом подчеркивающий довольствие и превосходство над остальными, кто не в состоянии веселиться так, как он, способный даже в строго нормированную карточную пору ставить на столы жареных молочных поросят и бараний бок.

Ваня же терзал гармонику, сглатывая голодную слюну, поскольку никто не удосужился его покормить. «А чего его кормить, если человек из обслуги, – читалось на лоснящихся от сытости физиономиях. – Каждый должен знать положенное ему место!»

Однако, улучив момент, когда галдящая толпа повела молодых смотреть переполненные добром сусеки, паренек решился хоть малость отведать от застольных щедрот. Тут его хозяин и накрыл:

– Тебя кто звал за стол? – загудел в самое ухо. – Твое место вон там, в углу. Сиди и пиликай, коль позвали… Тут не для тебя приготовлено…

Вообще-то Ваня был парень незадиристый, спокойный, а тут жар ударил в лицо. Да и кулачищи вполне увесистые – так и захотелось дать в толстое рыло. Но, поднявшись во весь гренадерский рост, разодрал вдруг в клочья меха и, кинув то, что осталось под ноги, сказал, угрожающе играя желваками: