Зная секреты подъездов, Аня нажимала кнопки электронных запоров, входила в парадные, засовывала письма в почтовые ящики. В иных подъездах не было запоров. В них проникали бомжи, или горькие пьяницы, или непутевые подростки. И тогда почтовые ящики были раскрыты настежь, из них торчали обугленные газеты, письма пропадали, и Аня поднималась на этажи, звонила в квартиры.

В одной такой, с несколькими звонками, она нажала кнопку, под которой стояла фамилия «Князева». В коммунальной квартире жила безмужняя женщина Валентина, чей единственный сын служил в Чечне. Аня приносила сюда конвертики с военным штемпелем, надписанные округлым обстоятельным почерком. Каждый раз солдатская мать Валентина принимала письмо двумя руками, прижимала к груди, целовала, затем кланялась Ане, нежно светясь, пятилась в глубину коридора…

Валентина вышла на звонок. Несколько секунд на ее лице металось пугливое, умоляющее выражение, будто она вымаливала для себя жизнь сына. Заговаривала, заколдовывала ужасную весть, закупоривая ее в невидимый сосуд. Аня протянула ей весточку с почерком сына, и та вся вспыхнула, порозовела, похорошела, принимая драгоценный конвертик.

– А мне ночью птица приснилась. Будто прилетела к окну и держит в клюве ягоду… Не рассмотрела, красную ли, черную. Вот птица ты и есть! И ягода – Коленькино письмо! Ягода красная, добрая. – Она прижала конвертик к губам, потом к груди, на которой сквозь вырез платья виднелась цепочка для крестика. Стала пятиться в сумрак коридора, светясь из глубины, держа у груди прозрачный одуванчик света…

В другой квартире, где дверь хранила остатки добротной обивки и висела нечищеная табличка с номером, ей отворил худой, небритый мужчина, облаченный то ли в изношенный зипун, то ли драный узбекский халат. Глаза мужчины из-под косматых бровей затравленно мерцали. Из-за спины дул ядовитый сквозняк, какой бывает на горящих свалках. И все, что маячило в коридоре, – какие-то рамы без картин, разломанные тумбочки без ящиков, торшеры без лампочек – напоминало свалку. Хозяин Иван Иванович сравнительно недавно был известным ученым, преподавал в институте, что-то открывал, изобретал и испытывал. Но с тех пор как лабораторию закрыли, кафедру ликвидировали, он безнадежно запил. Скандалил, дурил, возвращался в полуобморочном состоянии, засыпал перед дверью на лестничной площадке. Вынес из дома все ценные вещи, антиквариат, фамильную посуду, портрет покойной жены. То и дело занимал на выпивку, рылся на помойках, стоял в переходах метро. Кончилось тем, что ему нечем стало платить за квартиру. К нему зачастили азербайджанцы из жилищной конторы, предлагая либо немедленно заплатить за квартиру, либо продать им ее за умеренную, но приличную цену. Уведомление, которое принесла ему Аня, было повесткой в суд, где разбирался его жилищный вопрос.

– Не я пропил, девочка моя дорогая, а меня пропили! – говорил Ане Иван Иванович, стуча себя в костистую грудь. – Всю нашу Родину, девочка моя дорогая, пропили!.. Был я членкор и лауреат, а стал побирушка и бомж. Из грязей мы, русские самородки, вышли, в грязи и уйдем. И грязи те, девочка моя дорогая, не целебные! – грустно засмеялся, закашлялся. Из-за плеч его сильнее потянуло холодным дымом. Это был запах сгоревшей страны, в которой когда-то жила и Аня.

Печальная, поклонившись несчастному, она ушла из подъезда, где прежде в нарядном лифте поднимался известный ученый, обнимая среди тесных зеркал очаровательную молодую жену. Теперь же было сорно, промозгло, на стене синим спреем было начертано ругательство.

За дверью, куда она позвонила, раздался шелест. Зазвякали цепочки, запоры, ключи. В щель выглянуло напудренное старушечье лицо, на котором, среди морщин и выбеленных складок, ярко краснели наведенные помадой губы. Костлявые птичьи пальцы были усыпаны кольцами. Пергаментная, черепашья шея погружалась в пожелтелые от времени кружева. Здесь жила актриса Зеленовская, которую Аня помнила по ранним советским фильмам, восхищаясь ее красотой, умением танцевать с офицерами, петь очаровательные песни, похожие на арии из оперетт. Теперь она старилась совершенно одна. Ее внучка, тоже актриса, год как уехала на гастроли во Францию, и с тех пор от нее не было весточек. Старая примадонна болела, к ней приезжала «скорая помощь». Она попросила Аню отнести на почту заказное письмо к какому-то французскому кинокритику. Теперь же заказное послание, обклеенное русскими и французскими марками, к ней возвращалось, не найдя во Франции адресата. Аня видела, как больно старухе принимать конверт, как дрожат ее скрюченные подагрические, усыпанные золотом пальцы.