Единственное, о чем он попросил:

– Позовите Крестовского.

Всеволод, узнав о желании друга видеть его – скорее всего, в последний раз, – конечно, не заставил себя ждать. Он примчался в клинику, вошел в палату. Помяловский был бледнее простыни, на которой лежал.

Страшно было смотреть на товарища, совсем еще молодого, широкоплечего, дородного – и обреченного смерти. Как мало пожил – и как мало написал!

– Коленька, дружочек, как же так… – прошептал Крестовский, припав на колено перед его постелью. Попытался подбодрить Помяловского, а в большей степени самого себя: – Уверен, врачи, коновалы этакие, что-то напутали и ты еще поправишься.

Николай медленно покачал головой; было заметно, что это движение далось ему с трудом. Слабость и безволие овладели им.

– Перестань, Всеволод, – проговорил он. – Я-то знаю, чувствую… Безносая скоро придет за мной, совсем чуть-чуть… чуть-чуть осталось. – Он делал большие паузы между фразами, облизывал пересохшие губы, собираясь с силами. – Я позвал тебя…

– Проститься? – сказал Крестовский.

– И это… это тоже… Но и еще есть одно…

– Что же, Коленька? Что еще может быть?

– «Брат и сестра»… Или «Петербургские трущобы»… Роман мой… Точнее сказать, замысел романа… Я тебе его… дарю! – выдохнул Помяловский.

– Что? О чем ты? – Крестовскому удивительно было слышать о таком подарке в такую роковую минуту.

– Я же видел… видел, как у тебя глаза загорелись… когда я тебе рассказывал… об идее своей… Ну вот и забирай ее… Пиши «Трущобы»… Вместо меня… Мне, как видишь, уже не суждено… ни слова написать…

– Да как же это, Коленька! – недоумевал Крестовский. – Как же я смогу, ведь это… ведь это, в конце концов, просто некрасиво!

– Вот чудак!.. Что же тут некрасивого?.. Ты же не крадешь… я тебе дарю… Более того… это даже твоя моральная… моральная обязанность… Ведь таково мое… предсмертное желание… Напиши мой роман!.. Напиши!.. Такова моя последняя воля…

Тут Крестовский, всегда такой сдержанный, не вытерпел и расплакался, уткнувшись лбом в руку Помяловского, выпростанную из-под одеяла. Это были слезы прощания с другом – и слезы благодарности.

Перед тем как впасть в забытье и уже не выйти из него до самой смерти, Помяловский успел рассказать Крестовскому, где у него в квартире хранятся черновики и наброски к «Брату и сестре», они же «Петербургские трущобы», и завещал смело ими пользоваться как своими собственными и не упоминать при этом его имени: дарить – так уж дарить все полностью. В конце повторил:

– Напиши мой роман!.. – И, помолчав, добавил: – Даже уже не так: не мой, а свой!.. Он теперь твой!..

Получив после похорон в свое распоряжение все бумаги Помяловского, касающиеся «Петербургских трущоб», и перенеся их к себе домой (они жили тогда с женой в другой квартире, более дешевой и отдаленной), Крестовский их изучил внимательнейшим образом. Понял, что для написания романа их явно недостаточно. Кроме рукописей нескольких глав, что Помяловский уже предлагал ему для чтения, это были лишь отрывочные, разрозненные наблюдения, сцены, портреты некоторых второстепенных персонажей. Но вот до того, чтобы объединить их единым сюжетом, или на худой конец наметками оного, Помяловский в своей работе над романом не дошел.

– Мало! Мало материала! – заключил Крестовский. – Придется изрядно потрудиться! Но я напишу! Ради памяти друга напишу!

Впрочем, если по правде, не столько в память о друге подхватил он его идею, а из эгоистических побуждений – в надежде на литературную славу и, отрицать это бессмысленно, в расчете на денежный прибыток, которого не мог не дать авантюрный роман об обитателях трущоб – тема-то действительно для читателя весьма завлекательная. (Сейчас он в этой корысти, не без самоосуждения, признался Маркузе.)