– Спойте, Витязь Иванович!

– Просим, просим!

Анна Матвеевна встала со своего места, подошла к Берингу и положила ему руки на плечи. От этой неожиданной супружеской ласки он покраснел ещё больше и пробормотал:

– Что же вам спеть?

– Спой, что душе угодно, а я подыграю, – Анна Матвеевна направилась к клавикордам.

У Беринга снова промелькнуло сожаление, что нет рядом Сиверса: они ещё в юности любили петь на два голоса. Он с надеждой обратился к Шпанбергу:

– Господин капитан, вы должны знать эту балладу… Это привет с нашей далёкой родины… – и, не дожидаясь ответа, запел высоким, молодым и красивым голосом:

Анна Матвеевна, уловив знакомую мелодию, ударила по клавишам пухлыми пальцами, извлекая звук из старинного инструмента. Демонстрируя свою красоту, она выгнула стан, откинула назад голову с тяжёлыми золотистыми косами, уложенными венцом. На лице её блуждала полуулыбка, а взгляд был мечтательно устремлён вверх. Однако гости сейчас смотрели не на неё, а на Беринга.

– Ira facit versus[26], – пробормотал граф Головин пришедшую на ум латинскую фразу и залпом выпил свою рюмку.

Шпанберг подхватил песню. Пел старательно, низким голосом. Его некрасивое лицо вытянулось ещё больше, стало ещё некрасивей, но обычно бесцветные, какие-то рыбьи глаза приобрели живой оттенок:

Головин подумал, как отличается от Шпанберга облик капитан-командора. Чело Беринга, увлечённого пением, разгладилось, седые брови, обычно сурово сведённые у переносицы, приподнялись наверх, и грубоватые черты его лица прояснились. Он – словно помолодел. «А ведь Берингу, почитай, шестой десяток идёт! Справится ли он с тяжелейшей задачей? Выдюжит ли?… – размышлял Головин. – Пожалуй, что да… Лишь бы не подкачали те, кто определён командору в помощники…»

Песня захватила всех. Уже и Свен Ваксель, старательно подражая Берингу, выводил её слова. Встроил в хор поющих свой бархатистый тембр шурин командора Бенедикт, и даже не умеющий петь адмирал Сандерс отбивал такт ладонью по столу.

В окна приветливо заглядывало июньское бессонное солнце. На подоконниках по-домашнему уютно цвели настурции и герань. Торжественно и печально лились звуки клавикордов, звучали слова баллады, объединяя собравшихся. И казалось, что ни протяжной песне, ни этому единодушию не будет конца…

Ружейными выстрелами лопаются на морозе промёрзшие стволы кедров и елей. Закуржавленными макушками подпирают они серое сукно небесного свода. Скрипят, заунывно постанывают полозья саней. То там, то тут, разрывая эти монотонные звуки, сухо щёлкают кнуты. Закутанные в долгополые нагольные тулупы возчики угрюмо подгоняют заиндевелых, дышащих с натугой коней. Невзирая на кнуты и брань, еле-еле ползёт неповоротливый обоз по узкой просеке, вырубленной в сторону восхода.

Флотский мастер Дементьев на кауром, с седой изморозью, жеребчике съехал чуть в сторону от дороги и тут же по самые стремена провалился в сугроб. Чертыхаясь, дал каурому шенкелей. Жеребчик рывком выбрался на дорогу.

Дементьев оглядел длинную вереницу розвальней с экспедиционной поклажей. Весь пятидесятисанный поезд с чугунными пушками, ядрами, якорями и медными котлами – изделиями уральских мастеровых, вместе с полуротой солдат и доброй сотней работных людей доверен ему под начало. Второй месяц, почитай, тащатся в сторону Илимска. Далеко позади молодой град Екатеринбург с коптящими Уктусским и Верх-Исетским заводами и старинный Тобольск с его кремлём и золотыми маковками церквей. До чего же велика эта Татария! Из Санкт-Петербурга и Москвы никогда не представить истинных размеров земли Сибирской! Надо вот так, день за днём, верста за верстой, от одной ямы