– А про юг-то ты что, Олечка, спрашиваешь? Я не бывала на юге. Видишь, мой муж – рыбак. Вот так мы с ним и проводим свой отпуск.

– Скоро у Васи отпуск. Муза Петровна, я хочу увезти его нынче в Крым. В Ялту.

– Поезжайте-ка вместе с кем-нибудь из наших! Одной компанией. Веселей будет.

– Я хочу только с Васей.

– Двоим нельзя: надоедите друг другу. По себе знаю… А где же наши мужчины? Им пора бы уж быть. Все ли у них там ладно?

– А что у них может случиться?

– На реке все-таки…

– Разве это река!

– И то… Последнее время, Оля, я почему-то стала болезненно заботиться об Иване. Чуть где задержится – я сама не своя. И вообще, чувствую, живу ожиданием чего-то…

– Нервы это.

– Да, конечно. – Заварухина, стоя на коленях возле кромки скатерти, вскинула грустные глаза на Ольгу и покачала головой: – Ты, Олечка, молодая семьянинка, многого не знаешь. А я-то уж знаю. Это ведь со стороны о нас, женах командиров, судят как о барынях. А каково этим барыням, если они каждую ночь прощаются с мужьями… Каждую ночь вызовы да тревоги.

– Для военного человека, Муза Петровна, это же обычное дело.

– Так-то оно так, милая Олюшка, только вот многих товарищей Ивана по академии однажды вызвали – и с концом…

– Зря, наверное, не вызывают. – Большие Олины глаза настороженно сощурились и цепко поймали взгляд Заварухиной. – Если чисто мое прошлое и чиста вся моя жизнь, Муза Петровна…

– Ты можешь спать спокойно, – попыталась отшутиться Заварухина. – Рановато мы, Олюшка, поставили картошку, разварится вся.

– И пусть… Я, Муза Петровна, не люблю тех, что неспокойно спят.

– До чего это мы договорились? – Заварухина поднялась на ноги и, держа в руках недорезанный круг колбасы, подошла к Ольге, сказала с тяжелым придыханием прямо ей в лицо: – У мужа орден Красного Знамени и именной наган из рук Климента Ефремовича Ворошилова.

– Муза Петровна, извините! Муза Петровна!.. Я не хотела вас обидеть.

Муза Петровна, не развязывая тесемочек, сорвала с себя передник и бросила его на скатерть в закуски и посуду:

– Я не желаю с тобой разговаривать!..

– Муза Петровна! Дорогая Муза Петровна!..

За кустами послышались голоса, смех, кашель возвращавшихся мужчин. Первым на лесной прогалине показался Заварухин в солдатском обмундировании и мокрых сапогах. Вымоченные и подсохшие усы его сникли. В старой фуражке, сбитой на затылок, с этими будничными усами он был до умиления прост, и Муза Петровна, увидев его, забыла о размолвке, поспешила взять у него ведро с уловом. Следом шли с набрякшим скатанным бреднем мотористы и майор Коровин.

– Ах ты, бог мой! – весело удивился Заварухин, увидев раскинутую скатерть с блестевшей на ней посудой. – Ах ты, бог мой! Вы только поглядите, поглядите! Ну мастерицы.

При запахе костра и вареной картошки все почувствовали жестокий приступ голода и радость близкой обильной еды. Все были бодры и веселы и много беспричинно смеялись.

Пока мужчины разметывали по траве для просушки бредень да умывались, Муза Петровна и Ольга очистили рыбу и бросили ее в кипящее ведро; по поляне сразу потянуло свежей ухой, заправленной лавровым листом. Заварухин мелкой расческой распушил усы, вытянул из омута спущенные туда еще до ухода на рыбалку две бутылки водки.

– Холодненькие, – ласково поглаживая мокрое стекло, приговаривал Заварухин.

По первой налили под закуску, и Коровин, стоя на коленях перед скатертью, провозгласил тост:

– За нашу надежду и славу – русское оружие! – Это был его любимый тост.

– За русского бойца! – в тон Коровину прочувствованно и строго сказал Заварухин.

Все выпили. Начали закусывать. Мотористы, закусив, ушли на катер. Туда же следом Муза Петровна унесла им котелок ухи: бойцы в обществе командиров стеснялись.