– А людцы, да что ж это делается? Василь, да что это? Да неужто ты грех взял? – заголосила жена Василя Анна, у которой сейчас же на глазах появились близкие бабьи слезы.

– Да не убивал я никого! – прокричал Василь. – Ну, паночки, ну, спасибо вам за ласку! То катают в бричке, белой булкой угощают, денежку дают, то руки крутят, в склеп запирают, то домой отпускают, а теперь кажут – ты убийца!

– Беги, Василь, – поднялся с полатей отец, – малой верно кажет: убивал, не убивал – а перед панами не оправдаешься, ты простой мужик. Пока сховайся в лесу подальше, а там видно будет – вдруг найдут настоящего злодея.

Против мудрости старших не принято было возражать. Анна, слезы у которой высохли так же быстро, как и появились, уже суетилась, собирая мужу в узелок нехитрую снедь – все, что можно было найти в доме.

– От, паночки! – ругался Василь, засовывая за пояс топор и набрасывая на плечи старую свитку. – Наградили «за верность государю»…

Он замолчал, перекрестившись на икону, и взял из рук жены узелок. Голодным тоскливым взглядом посмотрел на нее, еще красивую, два года назад родившую ему третьего сына, в одной рубахе с распахнутым воротом, с налитой грудью, теплыми, любящими глазами, и сердце у Василя облилось кровью. Жена робко прильнула к нему, он свободной рукой обнял ее за плечи. «Сейчас бы тот двугривенный им, верно, гайдук, собака, подобрал! – думал Василь. – А сыны спят… Пусть».

Айзик уже выбежал во двор.

– Иди, Василь, не ровен час, придут за тобой, – поторопил отец.

Василь обнял его, поцеловал мать и уже с порога сказал:

– Я на монашьем болоте сховаюсь. Как-нибудь ночью приду. Что я тут был, никому не говорите, как на сгон уехал – так вы меня и не видели.

И, не задерживаясь больше ни на секунду, он вышел из хаты. Лунный свет был неверным и загадочным. Словно спасительный пот земли, собиралась в густой траве предрассветная роса.

Бегство Василя послужило для тех, кто знал об убийстве Зыбицкого, подтверждением его виновности. Пожав плечами, согласился с этой версией и уездный исправник, прибывший в Старосаковичи с командой гарнизонных инвалидов и приказом задержать этого самого художника Зыбицкого. Что «…оказалось совершенно невозможным по причине обезглавления онаго посредством нанесение удара большим вострым мечом, коий для доказательства мною изъят у помещечьего сына Саковича Алеся, а означенный для задержания господин Зыбицкий ко времени прибытия моего в усадьбу оказался совершенно мертвым и отнесенным в склеп. Там же и его голова, каковую вместе с туловищем и пашпортом на фамилию Зыбицкий доставил я в уезд для проведения дальнейших следственных действий».

Исправник, появившийся в усадьбе не с утра, а ближе к вечеру, Тарлецкого там уже не застал. Очень коротко, учитывая обстоятельства, простившись с Ольгой, но пообещав молодым Саковичам очень скорую новую встречу, тот, сославшись на служебные дела, спешно уехал в Белыничи. По пути он заехал в Клевки, где без всякого на то права учинил арендатору беспощадный разнос за плохое ведение хозяйства и обнищание людей.

А на Василя был объявлен розыск. Исправник даже велел Алесю привлечь людей из шляхетской слободы и устроить у него дома засаду.

Пан Константин с двумя своими слугами Тарасом и Амиром всю ночь скакали по освещенной полной луной дороге на Игумен. У пана Константина была причина торопиться: из Игумена Тарас должен был отправиться в Вильно и доставить в штаб русской армии жалобу на майора Тарлецкого раньше, чем тот сам вернется туда.

Черный лес по обеим сторонам дороги был непроницаем и грозен. На случай встречи со зверем или лихим человеком к седлам были приторочены кобуры с заряженными пистолетами, и даже саблей был вооружен не только пан Константин, но и Амир. Страшнее всего была рысь, которая с нависающих над дорогой еловых лап прыгает на спину путнику и быстро находит его горло. Надеялись на коней, которые своим животным чутьем предупредят об опасности.