Цветущий сад наполняли пьянящие сладкие и пряные запахи, в ленивую тишину вмешивалось лишь стрекотание кузнечиков, отчетливо доносилось кваканье – болото подступало и к этому имению. Малейшее дуновение ветра воспринималось как ласковое прикосновение чьих-то прохладных ладоней. И фантазия Тарлецкого уже рисовала ему встречу не с озлобленным шляхтичем, а с милой Ольгой.

Пытаясь срезать путь к тому месту, где он видел всадников, Тарлецкий полез через близко посаженные друг к другу колючие кусты можжевельника. Но только напрасно оцарапал шею. Он лицом к лицу столкнулся с Алесем, а больше на аллее не было никого.

– Вы? Вы не спите? – удивленно спросил Алесь.

– Не я один. Здесь только что были еще трое, – привычным для себя тоном инспектора ответил Тарлецкий, незаметно пряча пистолет за спину.

– Да, я проводил отца. Он взял с собой двоих слуг.

Он казался столь обходительным, а уехал ночью, не попрощавшись… А он не велел передать мне подписанные купчие?

– Нет, он только просил извиниться. Но мы получили известие от матери… С дедом совсем плохо, отец поехал к ним.

– Вы еще очень молоды и, видимо, не искушены в делах щекотливого свойства, – улыбнувшись, сказал Тарлецкий, – очень заметно, когда вы… не совсем искренни.

Алесь промолчал, и Тарлецкий был уверен, что если бы не ночь, было бы видно, как он залился краской.

– Я ведь до сих пор не смыкал глаз. Если бы кто-то приехал к вам с известием от матери, я бы услышал, – сказал Тарлецкий.

– Вы правы, причина отъезда другая, – сразу сдался Алесь, для которого необходимость лукавить действительно была невыносимо мучительной. – Но отец действительно получил известие. Приходил корчмарь. У них такая еврейская почта – каким-то образом новости очень быстро распространяются, и знаете, почти всегда верные… Так он сказал, что сюда направился уездный исправник чуть ли не с десятком гарнизонных солдат. Отец решил, что его могут арестовать, поэтому уехал.

– Что за глупость! Какой исправник? Зачем? Что за чушь несет ваш еврей? – искренне удивился Тарлецкий.

– Но отец более был склонен поверить этой новости, чем вам, – сказал Алесь, и они медленно пошли по аллее назад к усадьбе. – Не обижайтесь. Вы должны его понять. Еще двадцать лет назад, когда я родился, здесь проходила граница, и для нас Россия была по ту сторону от нее. А то самое село Клевки, владельцем которого вы намерены стать, тогда принадлежало самому близкому товарищу моего отца, который погиб, защищая Варшаву. Императрице Екатерине надо было чем-то наградить верных ей дворян. Легко понять, почему отец до сих пор сохраняет приверженность короне, тоскует по сеймам…

«Так вот в чем дело! – подумал Тарлецкий. – Старший Сакович ненавидит меня за то, что я собираюсь занять тут место его соратника».

– А вы? – спросил он у Алеся.

– А я не знаю. Я люблю свой край. Той искусственной межой он был разорван на части. Теперь он весь принадлежит русскому царю, но облегчения для здешних людей я не вижу… Я тоже говорю с вами откровенно.

– Мне представляется, вы по-другому не можете. Вы якобинец. Не беспокойтесь, я не отношусь к тем бесноватым, которые готовы горло перегрызть тому, кто не так, как они, молится или ест.

Дмитрий и Алесь прошли аллею, и как только стена можжевельника по ее правой границе оборвалась, они вдруг увидели, что крайнее от восточного угла окно – именно окно гостевой комнаты – отличается от всех остальных, что-то из него выпирает темным наростом. Без всякого сомнения, это была фигура человека!

Фигура отнюдь не висела в воздухе и не была приклеена к стеклу. Наискосок к стене была приставлена небольшая лестница.