Лето тридцать четвертого года выдалось в Подмосковье дождливым, но теплым. Мириады комаров и мошек как будто давно ждали такого сочетания и появились тучами в самом начале июня, а потом множились с каждой неделей. В уходящем за горизонт глинистом и скользком котловане, где копошились одновременно сотни тысяч заключенных, стоял комариный зуд и глухой человеческий ропот.

Священник подмосковной Покровской церкви отец Троицкий подставил плечо под набухшую дождевой водой тачку, полную синей блестящей глины, – чтобы ее колесо не сорвалось с досок и не увязло, – и сполз на спине рядом с ней. Следующий поднимавшийся за ним зэк толкал вверх свою тачку метрах в ста, и у священника оставалось минут пять, чтобы перевести дух и собраться силами для следующего рывка, – теперь через бровку канала. Отец Троицкий в свои сорок пять лет был невысокий, но жилистый и крепкий. Никогда раньше, даже в самые сытные времена, под его рясой не круглился мягкий животик.

Еще одна тачка глины через бровку означала еще ближе к выполнению нормы, – тогда вечером полная миска варева на нарах в бараке, недолгая радость сытого желудка и мертвый сон. Но жизнью было и это: в людской истории было побольше именно такого, чем лучшего.

На строительство канала Москва-Волга отца Троицкого привезли ранней весной, когда еще не полностью сошел снег, и земля не оттаяла. Но работа уже шла полным ходом. Лопаты были тогда бесполезны: били мерзлую глину кайлом и грузили в тачки руками. Летом стало легче, но пришли дожди и гнус.

С семи до шести, – и мокрые до нитки, скользкие от глины, уставшие до беспамятства, вереницы зэков вылезали из глубокого котлована и брели, согнувшись, вверх по проложенным для тачек доскам. Первые месяцы, когда о.Троицкий оглядывался на них, выходя на бровку канала, ему казалось, – он в древнем Египте, на строительстве пирамид, в рабстве у жестокого фараона. Библия еще не написана, Иисус Христос не рожден и не распят, и некому еще молиться, просить о милости и защите. Но это искушение и слабость были недолгими. Уже через несколько дней в его тело, привыкающее к тяжелой работе, вновь вернулся несгибаемый, как прежде, дух.

Миску с варевом из котла о.Троицкий принес к своим нарам, сел, и принуждая себя не торопиться, степенно поел. Одежда было мокрой, но свободного места, чтобы развесить ее у печи, уже не было, поэтому он аккуратно разложил ее рядом: ватник под себя, рубаху и рогожку от дождя подвесил под доску верхней полки нар, над своей головой. Молитву начал вполголоса, стоя, но заканчивал про себя, уже лежа в ворохе влажного тряпья с закрытыми глазами.

Он заснул мгновенно, но его разбудили. Он спокойно выслушал просьбу, напрягая сонное внимание, и, не ответив, начал одеваться. Его просили прийти в соседний барак: там умирал слепой мальчишка.

Это был еще один из тех, кто добровольно ослепил себя. О.Троицкому говорили о нем два дня назад, и он тогда только покачал головой. На этом канале, на этой жуткой каторге ослабевшие и не выполняющие нормы люди лишались положенной пайки, начинали голодать, слабели еще больше и мерли, как мухи. Эти «доходяги» оставались с утра одни в опустевшем бараке, а вечером, и так было чаще всего, на их местах устраивались уже другие.

Но некоторые ослабевшие зэки пробовали обмануть судьбу. А может, просто хотели получить единственный, хоть и последний в их жизни, день отдыха.

Использовали для этого доступный каждому зэку способ. Толкли «серу» головок от спичек, и на влажной тряпке прикладывали ее на ночь к глазам. Воспаление начиналось на вторую ночь. Слепли они полностью еще через две. После этого непосильная тяжелая работа действительно для многих заканчивалась.