– Ты этого того, уж не знаю, птица ты али девица, одначе уймись с кручинными песнопениями. Попервости рассупонить тебя надобно. А то всяк бы на твоем месте грусть-печаль разводил. Видать, не сама себя сковала-связала.

Опустила голову Птица Гамаюн и смолкла. Схватился Соловей за цепи железные, да порвать не может их. И так и этак тянет, руки в кровь ободрал, а цепи целёхоньки. Стёпка переживает, бегает вокруг, лает, советом помочь пытается, да только толку от его советов нет. Посмотрел-посмотрел Ерёма на товарищей, почесал в затылке, полез в котомку:

– Отойди, Соловей, теперича мой час.

Достал жар-перо, а от него свет идет мягкий перламутровый и будто солнышко осеннее ласково прикоснулось к каждому. По стёпкиной физиономии нежданно улыбка безмятежная расплылась. Черты лица Разбойника смягчились, зачарованно уставился он на серебристо – розовые переливы.

– Авось подарок Батюшки Солнца подмогнёт нам и в сей раз.

Направил жар-перо на Птицу Гамаюн. Свет жемчужный переливчатый окутал птицу. Отлетели цепи сами по себе. Веревки, крылья связывающие, соскользнули. Лазурь пробилась сквозь черноту, окрасив собой оперенье. Серебристо-белая окаёмка легла на трепетавшие крылья. Взглянула ясными глазами Птица Гамаюн, поклонилась:

– Спасибо вам, добры молодцы, за вызволение из плена каменного. Кабы не вы, век бы света не увидала, век бы песен не пела.

– Ну, мы на это дело мастаки, – заважничал Стёпка. – Не впервой.

– Погодьте, други! – вдруг встрепенулся Соловей. – Стало быть, я теперича вовсе и не разбойник, а напротив – молодец?

– Знамо дело, удалец, удалец! – раздался голос знакомый голос, груда каменных обломков зашевелилась, и наружу вылез Звон-Парамон.

Был он изрядно помят, но физиономия сияла, как начищенный самовар. Одёжка была уже не столь франтовая: простая льняная косоворотка, штаны, да лапти. Одним лишь украшением побаловал себя Парамон, онучи подвязал алыми шёлковыми поворозами, да на шее щегольский бант красовался.

–Ты откуда явился? – удивился Стёпка.

– Из Страны Грёз, – от радости встречи пританцовывая, ответил Парамон. – Первое время приохотился я платья менять. Как триста сорок восьмое сменил, тоска стала душу грызть. И грызет, и грызет! Платья уже не радуют. Заскучал я по вас, други мои дорогие. И решил, будь что будет! Хоть эхом бестелесным, хоть в человеческом обличье, но найду вас. И оба-на! Получилось явиться пред вами во вполне достойном виде.

Кинулся он обниматься со Стёпкой и Ерёмкой. Соловей стоял в сторонке.

–Эх, Соловушка, мой родненький, я бы тебя тоже обнял, но по росту своему малому, могу токмо сапог твой прижать к груди!

Соловей рассмеялся и, подняв Парамона, потрепал его по макушке:

– Молодчина, Парамон! Скучал я по тебе шибко. Мы же с тобой как братья, ты голосом камни гранитные рушишь, а я свистом.

– Погодьте с обниманиями, – прервал всех озабоченно Ерёма. – Пусть Птица Гамаюн расскажет нам, что с ней приключилось. Как в плену каменном оказалась?

Печальной стала Птица Гамаюн, потемнели её крылья, словно небо хмурое стали:

– Замуровали меня в камень прислужники чернобоговы, чтобы не могла я свои песни петь, чтобы не могла правду людям рассказывать. Расставили силки, сделали их прозрачнее воздуха. Опутали они, скрутили мне лапы и крылья. Тотчас прислужники явились. Хохотать принялись, глумиться, радоваться, что более не услышать люди голоса моего. Затем сеть каменную набросили. Покрыла она меня, да в малое время в валун превратилась. Чернобог страшнее князя Тьмы и Мрака. Коварнее, злее.

– Да ладно, – недоверчиво сказал Ерёма, – Неужто страшнее Князя Тьмы и Тлена можно быть?