Бежит, земля из-под копыт разлетается, блеет истошно, потому как хоть и бедовая, а всё одно боязно. Разогналась, разбежалась, боднула со всей силы стену туманную. Не шелохнулась стена. Вдругорядь ударила. Одначе стоит та нерушимо, ни трещинки, ни вмятинки на ней не появилось. Распалилась Гипотенуза, уж полымя из ноздрей, пар из ушей испускает. В третий раз, что было силы ударила, да только рог и обломала. Стена же туманная как стояла, так и стоит невредимая. Ноги подкосились у Гипотенузы, упала обессиленная на сыру землю. Шерсть на ней всклокоченная, репейником спутанная, одно ухо вывернуто, другое обвисло. Искры из глаз сыпятся, гул в голове. Чуток полежала, пришла в себя, глядь, а рог её витой подле ног валяется. Загрустила коза:

– Бе-е-дняжечка я, бедняжечка, теперича на меня бе-е-зрогую мой козлик Бурре и не посмотрит, – стряхнула слезу жалостливую из глаз, покосилась на Марью, не смеётся ли та над ней.

А Марья, сидя в туманном узилище, хоть и самой худо, но утешает Гипотенузу, что-то ласковое ей говорит, да слова в тумане вязнут, недолетают до козы. Полегчало ей тотчас от марьюшкиного жаления, духом воспрянула, на ноги поднялась, да и отвечает:

– Сердобольная ты, барышня, но скажу, что сделано, жалеть не велено. Тьфу, на тот рог! Мы, прелестницы, хороши всякие. У тебя отродясь рогов не было, а и ничего! Всё одно – красавица. Мой же Бурре – козёл, вот пусть с рогами и ходит, – и кокетливо повиляв хвостиком, добавила.– Я же в любом обличье чудо как хороша, да дивно как пленительна.

Марьюшка хоть и не слышит Гипотенузу, а улыбается, видя, что лукавинки замелькали у козы в глазах.

– Ладно, потомись ещё чуток, токмо не горюй, – говорит Гипотенуза. – Я уж что-нибудь придумаю, – и поскакала к берёзе, где Конь-Огонь привязанный стоит.

По тёмному лесу Звон-Парамон, спотыкаясь о корни деревьев, спешил за Бранибором и Макаром. При малом росте на один шаг Макара приходилось его четыре. С трудом переводя дыхание, Парамон причитал:

– Всё-таки эхом бестелесным порой сподручнее быть. И сапоги мозоли не стёсывают, и суеты меньше. Куда пожелаешь, туда и летаешь.

На небосводе щекастая луна надзирала за игривыми звёздочками. Светом своим она озолачивая ночные облака. Лёгкий осенний ветерок охлаждал разгорячённые лица путников. Они ушли столь далеко, что сияние, идущее от Коня-Огня, уже скрылось за плотной стеной деревьев.

– Кажись, леший нас по кругу водит. Мимо этого вяза уж третий раз идём. Видите филина в дупле?– показал Бранибор на старого взъерошенного сыча, таращащегося на путников. – Ишь, как глазищами моргает.

– Чего, буркаластый, глаза выпучил? Показал бы дорогу, – крикнул Парамон.

– Эх, – вздохнул Макар, – сбил я вас с панталыку. И Марьюшку не нашли, и сами заплутали.

– Угу, – откликнулся сыч из дупла.

– Ша, пучеглазый! – шикнул Бранибор, досадливо отмахнувшись от филина. – Расквохтался, будто умнеё нас.

– Угу, – филин мигнул жёлтыми глазами.

Макар устало присел под деревом:

– Сейчас бы ночницы нам помогли, внученьки мои. Да где они теперича?

– Эге-гей! Ночницы-баловницы, откликнитесь! – оглушительно загорланил Звон-Парамон.

От его крика посыпалась сухая листва, филин негодующе заухал.

– Ой – ёй! Кто-то меня за ухо дергает! Кто-то нос мне прищемил! – неожиданно тонким голосом загундосил бывший глашатай. – Ай, больно! Отпустите!

– Что случилось, Парамоша? – встревожился Макар.

Макар и Бранибор бестолку засуетились вокруг Звона-Парамона, но в темноте не понять было, что стряслось. Глашатай, словно ветряная мельница, размахивал руками, отбрыкивался ногами. Недовольно ухая, филин вылетел из дупла. Невидимая сила подхватила Звона-Парамона и, закрутив осенним листом, подняла вверх. От неожиданности Парамон умолк. На фоне голых веток он походил на запутавшуюся в паутине муху. Бранибор поперхнулся и просипел: