Спокойно поесть мне не удалось. Каждый из ребят задавал по несколько вопросов одновременно, выуживая подробности поездки. На одном из вопросов Сэма я чуть не проговорилась про Захара, но вовремя остановилась, делая вид, что подавилась крошкой от ванильного тоста.

– Со мной разобрались. – Я громко поставила на стол пустой стакан. – Теперь вы рассказывайте. – Я повернулась к Паулю. – Чем занимался вчера вечером?

Парень напрягся.

– Ничем интересным, – пожал плечами, – тренировался.

Плохо. Очень плохо. Советник явно о чем-то попросил Пауля – о чем-то таком, чего нельзя знать всем остальным.

Я покосилась на Селин.

Она беззаботно накручивала черную кудряшку на палец и рассматривала оконную раму. Не похоже, что она знает о их встрече.

– Я вчера встречался с родителями. – Миаф решил, что мой вопрос относился ко всем.

– И как? – коротко спросил Сэм.

– Ужасно. Хотят, чтобы я снова начал жить с ними.

Я бросила выскребание остатков пудинга из плошки и подняла на разумника хмурый взгляд.

– А где ты жил до этого?

– С дядей.

– Почему?

Миаф посмотрел на меня как на слабоумную. Остальные не выражали такой же яркости чувств, но легкое недопонимание между нами витало.

– Я – паразит, Дэлла, – холодно бросил Миаф.

Это не дало ответа на мой вопрос, и Сэм, заметив мою потерянность, пришел на выручку:

– Дар паразитов активен с самого рождения – с их первого вздоха. Управлять им не могут: ни младенец, ни его родители. Обычно, паразиты начинают контролировать себя ближе к пяти, а то и к десяти годам. Это тяжелая нагрузка на рассудок для людей, окружающих растущего паразита, – не каждый способен выдержать такие продолжительные эмоциональные перепады.

Сердце от понимания сжалось.

– Они тебя бросили, – выдохнула я.

– Да, – отрезал Миаф и без доли грусти продолжил ковыряться в тарелке. – И не стоит так смотреть на меня, Дэлла. Дядя дал мне сносное детство. Возможно, оно даже было счастливым.

– С казначеем-то? – весело отозвался Пауль. – Готов поспорить у тебя было все, что только приходило в твою одаренную маленькую головушку.

– Было, – коротко ответил он и, чуть улыбнувшись, ушел в тихие мягкие раздумья.

Оставив Миафа греться в воспоминаниях, я повернулась к Селин.

– Твой брат тоже паразит, причем с весьма неприятной эмоцией. Как твои родители смогли воспитать сына, внушающего страх, и не повредиться умом?

Может я сделала слишком поспешные выводы, и они не такие уж и плохие люди, раз не отказались от сына и вырастили его, рискуя своим рассудком?

– Селин?

Девушка побледнела, сжала кулачки и уронила взгляд в пустую тарелку.

– У Бенира не было счастливого детства, – прошептала она и подорвалась с места. Мы только и успели увидеть, как вслед за ней из столовой выбегает Пауль.

– Не стоит больше это обсуждать. Никогда. – Миаф отодвинул от себя нетронутый завтрак. Ухватив мое несогласие, он добавил: – Подумай о том, что люди делают, встречаясь со своими эмоциями лицом к лицу, и ты все поймешь.

Что делают? Я почесала щеку и задумалась.

Стыд – неловкая и весьма неприятная эмоция. Люди стараются избегать этого чувства. Я глянула на спокойно-беззаботного Миафа, обсуждающего с Сэмом одно из его новых изобретений. Его родители так и поступили: сбежали – предпочли навязанному чувству настоящее. Хотя, сомневаюсь, что у подобных людей есть совесть, – бросили и, когда все трудности оказались позади, решили вернуть. На месте Миафа, я бы тоже не хотела обсуждать подобные семейные «тонкости».

А что касается страха, то тут все несколько сложнее, – каждый на него реагирует по-разному: кто-то спасется бегством, кто-то ищет защиты, кто-то теряется, а кто-то пытается бороться. Я росла бок о бок с этим ощущением, и нет в том чувстве ничего теплого – к нему невозможно привыкнуть и, тем более, нельзя полюбить. От Бенира родители не отказались, – не потерялись, не убежали, они выбрали бороться.