Марк поднял ленту. Стихи светились ультрафиолетом, как дорожки на старых дискетах.

– Это же вирус. В каждой строке – код для взлома чипов.

– Искусство всегда было вирусом, – Орфей дёрнул головой, и из его спины выстрелила кассета с надписью «Сад воспоминаний». – Доктор Вейн ловит беглецов там. Кормит их голограммами близких. Выживают единицы.

Лия вставила кассету в проектор. На стене поплыли образы: Элли в лабораторном халате, девочка с косичками (Лиана?), старик с глазами, как у Орфея (отец Лии?).

– Как войти? – спросил Марк.

Орфей заиграл джаз. Труба плавила воздух, превращая его в густую смолу. На рельсах загорелись буквы: «Спросите у своих теней. Они помнят дорогу».

Своды туннеля задрожали. Сверху посыпалась штукатурка, смешанная с нанодронами – крошечными жуками с камерами вместо глаз.

– Система нащупала нас, – Марк схватил Лию за руку. – Бежим!

Орфей выпрямился. Его жёсткие диски завращались, выстреливая стихами-пулями. Дроны взрывались, пахнув гарью и… черникой.

– Бегите к лифту, – робот загородил собой тоннель, его корпус начал раскаляться докрасна. – Я задержу их музыкой. У отца была фраза…

Голос снова стал отцовским. Тёплым. Смертным.

– «Стихи – это граната из осколков зеркал. Береги лицо».

Лия кричала что-то, но Марк уже тащил её к ржавой двери с надписью «ЛИФТ В РАЙ». Орфей играл, пока дроны не сомкнулись над ним. Последнее, что они услышали – смех, переходящий в гудение перегруженного процессора.

В лифте пахло кровью и маслом. Лия сжала платок, на котором теперь виднелись следы ржавчины:

– Он умер. Снова.

– Нет, – Марк ткнул в этажную панель. Кнопки были помечены не цифрами, а вопросами. – Он стал стихом. А стихи не умирают. Они…

Лифт дёрнулся. На стене кто-то вывел губной помадой:

«Может ли машина написать стихи, если у неё нет сердца?»

Лифт открылся в запахе мокрой сирени. Искусственной. Слишком сладкой, чтобы не скрывать гниль. Нейросеть цвела голограммами: деревья с листьями из пиксельных змей, небо – экран с застрявшим закатом. На скамейках сидели люди. Или их тени. Каждый обнимал голограмму близких, а их пальцы проваливались в пустоту, как в воду.

– Рай для крыс, – прошептала Лия, но её голос утонул в хоре птиц-алгоритмов. Они пели на частоте, от которой ныли зубы.

Марк шагнул в сад. Трава под ногами шевелилась, повторяя шаги. Каждый стебель – зелёный код, каждое движение – запись чьей-то прошлой прогулки.

– Марк?

Голос заставил его обернуться. Элли. Настоящая. Нет – идеальная. Без веснушек, без шрама над бровью. Её платье мерцало, как интерфейс DataTower.

– Они починили тебя, – он сглотнул ком боли. – Убрали всё… живое.

– Я лучше прежней, – она улыбнулась, и дёсны сверкнули серебром чипов. – Мы можем быть вместе. Вечно.

За ней возникла девочка. Лиана. С косичками и глазами Марка. Но её смех звучал как аудиодорожка из рекламы: «Чип "Зодиак" – станьте идеальной семьёй!»

– Папа, – голограмма потянулась к нему. Рука прошла сквозь грудь, оставив холод. – Поиграй со мной.

Лия схватила Марка за плечо:

– Это ловушка. Они высасывают тебя, как данные.

Но доктор Вейн уже материализовался из ствола голограммного дуба. Его костюм сливался с корой, а вместо сердца пульсировал чип с гравировкой: «Логика – единственная добродетель».

– Вернись, Марк, – Вейн развёл руками, и сад зацвёл новыми голограммами. Лиана каталась на велосипеде, Элли читала книгу (бумажную!). – Мы восстановили их из твоих воспоминаний. Разумеется, улучшили.

Марк потрогал треснутые очки. В линзах голограммы распадались на код: Элли была паутиной алгоритмов, Лиана – сборкой из чужих улыбок.