Любая баба частью души всегда в детстве и в радости. Вот и Фимка кусочек теста круто посолила. Слепила оберег. Сунула в печь для закалки.

…Потом она его малиновым и черничным соком раскрасит. Волосы-соломинки прилепит.

Живущему в утробе дитяте – игрушка.

Осталось время Фимке, чтобы нарвать лопухов, и с плота, не замочив ног, промыть листья в реке, разложить на брёвнах для просушки.

В беготне, в работе, как птица по весне, на ногах с утра до ночи из месяца в месяц, в такой вот короткой передышке на плоту успевала всё-таки Фимка окинуть взором небеса. Облака – высотные, кружевные, недвижные. И – комковатые, словно бы из трубы и вширь разлетающиеся.

Разгибала спину, уперевшись в поясницу, как это делали, делают и будут делать все брюхатые бабы всех времён и народов.

С заколкой в зубах закинутой назад головой растрясала по спине волосы, заплетала. Искоса рассматривала воду, зацветшую в заводи и уже по-осеннему прозрачную на быстрине.

Мальки стайкой метались у плота, где всё лето мыла Фимка горшок, прикармливала. Мелькали тени крупных рыб в глубине…

И вдруг схватилась за живот, присела со стоном. Ещё боль не отпустила, а она уже торопливым шагом – к печи. Тут, несмотря на рези под сердцем, необходимо было ей скрючиться в три погибели, чтобы заглянуть в топку. Ребёнок как-то нашёл для себя место. Стерпел. Не пожелал на свет раньше времени.

Можжевеловым помелом разгребла Фимка угли к стенкам печи.

Жар готов.

Из тёмного закута выкатила ржаное яйцо – выходивший хлебный замес. Содрала с него дерюжную кожуру. На широкую лопату уложила листья и на них этот тёмно-серый голыш из теста.

Лопата с грузом уехала в пекло. Резко выдернулась, отлетела в сторону. Некогда аккуратничать. Печной бы жар не упустить.

Ржаным духом – печивом сначала наполнилось жилище.

Затем этот невиданный доселе в здешних местах горячий злачный дух распространился вширь по обжитой поляне славянина, потом просочился меж деревьев, тонкими струями проник глубоко в лес и достиг на пожне ноздрей Синца.

Послышалось на Пуе:

– Фимка! Хлебом сыты, хлебом и пьяны!

– Отрежем гладко – поедим сладко! – отозвалась жена.

Произошло это спустя, ну, наверное, 11042 года после того, как растаяла здесь последняя льдина вселенского холода.

Или, скажем, в лето 6959 от Сотворения мира.

Пусть будет даже так – 20 августа 1471 года. Или на день раньше, или на двести лет позднее – какая разница. Всяческие цифры и измерения лгут больше слов.

Главное, был день!

Был миг, когда из недр этого лесистого участка земли в долине реки Пуи на территории нынешней России впервые воссияло светило хлебного каравая.

Когда полыхнул в полнеба расщеплённый атом ржи.

Когда всякая птица, пронизывая над землянкой Синца купол тёплого воздуха, настоянного на жареном зерне, сбивалась в махе, сваливалась на крыло, делала круг, приседала на ветку вблизи становища, привыкая к новизне.

Всякий крот, учуяв запах печёного колоса, начинал копать в сторону Синца.

И в предчувствии близкого конца трепетали леса окрест…

И ноздри угорца Кошута тоже дрогнули от этого запаха.

В его народе если что и пеклось на огне кроме мяса и рыбы, так это «гомба» – губы, грибы.

Хлеб почитался за невидаль.

Редко-редко Кошут приносил с торжища краюху, намазывал лесным мёдом, угощал детей. И опять до следующего похода отца к злованам ждали они усладу…

День минул. Над щёткой лесов истончаются облака, словно подпалённые снизу клочья шерсти.

Семейство славянина справляет праздник первого каравая на брёвнах перед входом в землянку.

Августовские закаты тем ещё хороши, что, держа в воздухе тепло, уже квелят в траве комаров.