В двадцать первом веке от Питера до Пскова поезд доходит за три с половиной часа. Сейчас же мы на восьмой час дороги добрались до Гатчины. Поезд остановился, и в нашем вагоне прибавилось пассажиров. Все до единого немцы.

Я остался сидеть не на своем месте, уж очень хотелось дослушать про похождения Вервольфа. Да и по соседству со мной никого не было. Количество фашистов на квадратный метр в вагоне и так зашкаливало, а в свете последних событий у меня на них вдруг образовалась жуткая аллергия.

В вагоне стоял тихий гул от доносившихся со всех сторон дорожных разговоров и приглушенных смешков. Слышен был звон стаканов бульканье походных фляжек. Фрицы втихаря прибухивали.

Я снова навострил уши, надеясь на продолжение рассказа, но чинную и размеренный обстановку в поезде вдруг нарушил чей-то гнусавый голос. Казалось, что поет орангутанг. Сразу захотелось посмотреть, что за примат. Да еще и звон какой-то и дребезжание вторило пению. Блин! Да это же балалайка!

Вагон уставился на скрюченного, но живого и юркого, как суслик, деда в рваном ватнике нараспашку. Беззубым ртом он базлал частушки. Причем на немецком. С акцентом, от которого даже у меня уши задергались. Выучил несколько четверостиший и шпарил их под балалайку на частушечный лад.

Пел о важном и насущном. О том, как красавице Берте доброжелатели сообщили, что ее парень ей изменяет. А она сидела и гадала, какой из них. Потом затянул про фермера Ганса, у которого сына забрали на войну. Он написал домой письмо: «Папа, все хорошо, спим аж до шести часов утра».

Фрицы гоготали, и швыряли дедку монеты. Тот ловко собирал их на полу, отвешивал поклоны с возгласом «Данке вам мерси, господа путешествующие».

Шапка набекрень, на левой ноге сапог, на правой лапоть. Наступил на подол одной из дам, платье которой свесилось в проход. Та фыркнула и брезгливо одёрнула платье, а дед, извиняясь, полез вдруг целовать ей руки. Дамочка отшатнулась и опрокинула со своего столика дымящийся стакан с чаем. Тот пролился на какого-то унтера, ошпарив прямо область его фаберже. Прижег знатно, так как немчик взвизгнул, как резанная порося. Вскочил петушком и залепил старику затрещину.

Подпившие солдаты, расположившиеся на соседних сиденьях, увидев бесчинство унтера, попытались того урезонить. Факт прожарки фаберже ускользнул от их взгляда, они застали только развязку с оплеухой, которая им показалась вопиющей несправедливой по отношению к талантливому исполнителю, ведь этот чертов русский так всех веселил, а ему морду лица начистили «за просто так». Как он теперь петь будет?

Унтер, который судя по раскрасневшейся харе, тоже успел пригубить шнапса, был старше солдатиков по званию и, не церемонясь, отправил их к предкам по материнской линии, пригрозив к тому же комендатурой.

Солдаты отступили, но один из них швырнул в унтера скорлупой от вареного яйца, когда тот отвернулся. Скорлупа прилипла к лысине и вызвала смех той дамочки, из-за которой и начались оказии с кипятком. Унтер совсем разобиделся и сделал попутчице замечание, сравнив ее с работницей древней профессии.

Дама фыркнула и зарядила унтеру звонкую пощечину. Так, что у того скорлупа отвалилась. Ошпаренный, скорлупой закиданный и по щеке битый унтер совсем разобиделся и было схватился за пистолет. Но за даму вступился какой-то СС-вец. Как оказалось, он лично знал фройлен.

СС-вец грозно зыркнкул на унтера и приказал занять свое мокрое место. Тот вроде подчинился, но что-то бурчал в ответ. Солдаты хихикали, дама улыбалась СС-овцу, а дед, оставив балалайку уже доколупался до других женщин, пытаясь сгнусавить романс. Все бы хорошо, но под романс балалайка совсем не шла. В конце концов, кто-то из высоких чинов встал и варварски вышвырнул в окно инструмент, а деду велел заткнуться, пригрозив ему расстрелом на ближайшей станции.