Она ощущается совершенно не как девушка для отношений и поцелуев в метро. Я чувствую себя полностью в её владении, и, одновременно то, что я сам обладаю ей до самых кончиков.

С радостью погружаясь в дебри ежедневных скидок, Ева добывала то, что ей так сильно шло. Рядом с ней осень пахла ветром, а её волосы меняли цвет в зависимости от цвета листвы, опавшей с деревьев. Волосы были то желтые, в начале осени, то черные в конце. А в октябре они могли быть рыжие, и таковыми могли остаться зимой, в память о лучшем времени года – времени прохлады, времени ветра и времени, когда мы только узнали о существовании друг друга. Но неизменно было лишь одно – пустое место в прическе, будто срезанное ножницами. Странный выбор прически, кажется, должен ей о чём-то напоминать постоянно.

Ева и была моим ветром, той самой стихией, что способна подарить прохладу в жару, раздуть огонь или в порыве прекрасного буйства, свалить наповал столетнее дерево. Разрушить небольшой городок или чью-то жизнь? Легко! Она могла сделать что хочет, в угоду подавления собственной скуки. Ева была прекрасна. Любима всеми и никем. У подруг была она, а у неё подруг и не было. Она предпочитала смеяться над прекрасными чернейшими шутками про самые ужасные вещи. Та вещь, от которой любого воротит, её вдохновляла, или же смешила.

Такая спокойная и нежная, но такая колючая внутри. Ева была будто создана из взбитых сливок и иголок, направленных внутрь её тела. Этими иглами она не колола других, а жалила себя. Никто не видел этих игл, так как Ева тщательно скрывала их ото всех под огромным слоем неженской мужественности, не отпуская ни на секунду своё очарование, ведь она могла выйти в некий метафизический бой с любым мужчиной и с лёгкостью победить, но она выбрала меня. Ева стала той для меня, чьё фото я счастлив был бы носить с собой каждый день, на протяжении всей жизни. В маленьком кармашке джинс – маленькое фото, а в большом – большое, как в той шутке.

Пусть она не рядом, но со мной. Даже сейчас фото лежит у меня в рюкзаке. Возможно это ненормально, но мне с ним спокойнее. Думая о том, что прямо сейчас в моём рюкзачке есть её изображение, мне становится гораздо спокойнее, чем минуту назад. Я люблю её также, как и она себя.

К слову, больше себя Ева любила лишь свободу. Она любила свой внутренний мир, и плакала, когда в него вторгались без спросу. Она ненавидела, когда её душу рвало слезами, хоть и привыкла к этому. Она не проронила бы ни слезинки, получи открытый перелом, но тронь её душу, и моя Ева погибнет в муках. Она могла упасть и даже разбиться насмерть, но ради чувства полёта готова была идти на риски.

Каждый день Ева боролась с внешним, жестоким миром, пытаясь, как в шахматной партии, защитить королеву внутри себя. И ей это удавалось. Видно было, что она с огромным трудом, но старалась. Из последних сил, но она берегла себя. Ей было слишком дорого то создание, что пряталось за её небесными глазами. Там, где у обычного человека бывает душа, которая редко напоминает нечто большее обычной ветхой постройки – у неё был огромный замок, переполненный всяческими конструкциями, от монструозно-огромных башен – до крохотных домиков, в которых жила её повседневная скука. И свой замок Ева с упоением строила ежедневно, каждый день добавляя по одному кирпичику. Кирпичики были то злые красные, то угрюмые серые, то счастливые жёлтые. Какие-то были уже старые и потрескавшиеся, какие-то новенькие и прекрасные, но любила она их одинаково, как ребёнок любит свою мать, или как художник свою жертву. Она защищала и оберегала их, боясь упустить что-то важное. Она обожала проводить каждую свободную секундочку в этом замке.