Довольная собой, униформа встала перед зеркалом, дабы ещё раз убедиться в безупречности своего вида. Лица у неё не было, был только имидж. Вот на нём она и носила, никогда не снимая, очки для близорукости, хотя видела прекрасно. Но она об этом уже не помнила, потому что очки ей надели сразу же после рождении. Очки прописал имиджмейкер, без которого униформа и шагу не могла ступить, как и без указов, инструкций, статей. Тем более, она никогда не решалась с ним спорить. А имиджмейкер говорил, что без такой оптики нынче не прожить, что близорукость всегда была и будет в моде.

Убедившись, что всё в порядке, униформа посмотрела на часы, стрелки которых указывали на то, что пора завтракать. Она отправилась на кухню. Погремела там чашками и ложками. Затем снова вернулась к зеркалу. Ещё раз осмотрела себя. Потом, прихватив ключи от машины, вышла на улицу, где её ждал автомобиль. Он скоро доставил униформу в контору.

Согласно инструкции 612 48186, в восемь часов брюки погрузились в мягкое кресло, белые манжеты коснулись клавиатуры, в линзах очков отразился свет монитора. Послышалось ритмичное постукивание клавиш. Сначала одинокое, оно вскоре слилось со стуком десятка, сотен других клавиатур, напоминающим шум камнепада в горах. Шелест бумаги, скрежет и стук принтеров и факсов, пиликанье сотовых телефонов – всё это создавало невероятный хаос звуков, в котором не было места для чего-то живого.

Однако к двенадцати часам шум стихал, – следуя правилу 44145, надлежало идти обедать.

Туфли повели униформу к автомату с едой. По пути они останавливались, чтобы униформа могла раскланяться с другими униформами или поклониться униформам, сидящим в креслах повыше. Встречая на пути туфельки на высоких каблучках и коротенькие юбочки, лакированные близнецы замедляли ход, а на брюках, в районе ширинки, появлялась небольшая выпуклость. Но униформа, грозно сверкнув бэйджиком, тут же пресекала всплеск эмоций, ибо это противоречило статье 297607911634786, воспрещавшей проявление половой принадлежности в здании конторы.

В тринадцать часов, бросив в урну перепачканную соусом и жиром салфетку, униформа приступила к работе. И благодаря тому, что она честно трудилась на благо общества в течение восьми часов, в семнадцать ноль-ноль можно было с чистой совестью покинуть рабочее место.

Униформа вернулась домой, где она в ожидании часа, когда можно будет сдать свою смену халату, автоматически присела на диван.

Кстати, о халате следует сказать особо. Ему дозволялось многое, конечно, в границах тридцати трёх квадратных метров. Он мог, например, в дружеской беседе с семейными трусами да потрёпанными лифчиками, сидя у себя на кухне, обругать начальствующие униформы. Мог заказать себе в баню под водочку прехорошенькие бикини. Ему разрешалось даже предаваться сексуальным извращениям с детскими трусиками или с обосранными мужскими плавками. Лишь бы это не грозило лишением власти для униформ-правителей. Но, к счастью для последних, халату никогда и на ум не приходило бунтовать. Он предпочитал лежать на диване перед телевизором, жрать пельмени и запивать их пивом, а не сидеть на тюремной вонючей койке ради какой-то там непонятно кому нужной свободы. Ведь он был обычной тряпкой, а не рыцарскими доспехами или кольчугой.

Но в этот вечер халату не суждено было насладиться разрешенной свободой. Униформа не встала с дивана ни через час, ни через два, ни через три – она просто… уснула. Ей снилось небо в розовых лучах зари. Легкий утренний ветерок вальсировал с листьями на деревьях. Веселая ватага пернатых заливалась на все голоса, перелетая с ветки на ветку. Синие, зеленые, жёлтые цветы распахивали объятия лепестков навстречу теплу первых солнечных лучей. Но было ещё что-то… Что-то яркое… Болезненное. Что слепило до боли… И рождало страх…