Их безжалостно прикалывали булавками на большой картон, сооруженный также Жюльеном.

Наконец у госпожи де Реналь и Жюльена явился предмет для разговора, и он уже больше не подвергался ужасной пытке минутами молчания.

Они болтали беспрестанно, с огромным интересом, хотя всегда о вещах весьма невинных. Эта деятельная жизнь, полная веселья и занятий, нравилась всем, кроме Элизы, обремененной работою.

– Никогда во время карнавала, – говорила она, – даже когда в Верьере готовился бал, барыня не занималась столько своим туалетом; теперь она меняет платья по два или три раза в день.

Так как в наши намерения не входит никому льстить, то мы не скроем от читателя, что госпожа де Реналь, обладавшая изумительной кожей, нашила себе платьев с открытою шеей и руками… Она была очень хорошо сложена, и такая манера одеваться чрезвычайно шла к ней.

– Никогда вы еще не казались такой моложавой, – говорили ей ее верьерские друзья, приезжавшие в Вержи пообедать.

Странная вещь, которой весьма немногие из нас поверят, – госпожа де Реналь так усиленно занималась собою без особо определенных намерений: она находила в этом удовольствие без всяких других помыслов; все время, когда она не охотилась за бабочками с Жюльеном и детьми, она занималась с Элизой шитьем платьев. Ее единственный выезд в Верьер был вызван желанием приобрести новые летние ткани, привезенные из Мюлуза.

Она привезла в Вержи свою молодую родственницу. После своего замужества госпожа де Реналь незаметно сблизилась с госпожою Дервиль, своей прежней подругой по монастырю.

Госпожа Дервиль много смеялась над тем, что она называла сумасбродными идеями своей кузины: «Самой бы мне никогда этого не пришло в голову», – говорила она. Этих неожиданных мыслей, называемых в Париже остротами, госпожа де Реналь стыдилась, словно глупостей, если говорили их при муже. Но присутствие госпожи Дервиль придавало ей мужества. Сначала она говорила ей их вполголоса; когда эти дамы долго находились вдвоем, ум госпожи де Реналь оживлялся, и долгое утро пролетало как мгновение, оставляя обеих подруг в чрезвычайно веселом настроении. Но в этот праздник рассудительная госпожа Дервиль нашла свою кузину гораздо менее веселою, хотя и более счастливою.

Жюльен, со своей стороны, жил в деревне как настоящий ребенок, гоняясь за бабочками с такою же радостью, как и его ученики. После стольких стеснений и дипломатических хитростей, один, вдали от мужских взглядов и инстинктивно нисколько не опасаясь госпожи де Реналь, он отдавался радостям жизни, столь живым в его годы, среди самой прекрасной горной природы.

С самого приезда госпожи Дервиль Жюльену показалось, что она отнеслась к нему дружески; он поспешил показать ей вид, который открывался в конце новой дорожки под большими орехами; в сущности, он был так же хорош, если не лучше, чем красивые виды Швейцарии и итальянских озер. Если взойти на косогор, начинавшийся через несколько шагов, открывались огромные пропасти, окаймленные дубовыми лесами, тянущимися почти до реки. На вершину этих почти отвесных утесов Жюльен, счастливый и свободный, почти правитель дома, сопровождал обеих подруг, наслаждаясь их восхищением этими превосходными видами.

– Для меня это как музыка Моцарта, – говорила госпожа Дервиль.

Зависть братьев, присутствие грубого и деспотичного отца испортили в глазах Жюльена все места в окрестностях Верьера. В Вержи у него не было больше этих горьких воспоминаний; в первый раз в жизни он не был окружен врагами. Когда господин де Реналь бывал в городе, что случалось довольно часто, Жюльен осмеливался читать; вскоре вместо того, чтобы читать по ночам, да еще спрятав лампу под опрокинутым цветочным горшком, он стал предаваться сну; днем же, в промежутках между уроками детей, он приходил на эти скалы с книгою, единственным предметом его восхищения, и в ней он черпал все правила поведения. Там он находил сразу счастье, экстаз и утешение в минуты уныния.