Давид посмотрел на Бухарчика, потом на Броневика, затем его взгляд пробежался по спящему деду.

– Не знаю, – тихо без интонаций сказал он. – «Тихий час»? – Это прозвучало не как предложение, а как констатация единственного желанного состояния – полного покоя и тишины.

– Фу! – Бухарчик ударил кулаком по столу, заставив подпрыгнуть окурки в жестяной банке. – Сопливо! Надо мощно! Эпатажно! Чтобы запомнили! Чтобы как плевок в рожу этому… этому капитализьму! Чтобы как нож под ребро! – Он замолчал, тяжело дыша. В его пьяном, воспаленном мозгу клубились образы: ослепительные пионерские костры, реющие алые знамена, слитные крики толпы, ощущение силы, принадлежности… И что-то темное, первобытное, животное, поднимающееся из глубин.

И вдруг – удар. Как разряд от оголенного провода их хрипящего усилителя. Не мысль – инстинкт. Примитивная, биологическая ярость творения и разрушения, сплавленная в одну чудовищную метафору. Глаза Бухарчика дико расширились, губы искривились в гримасе, не то экстаза, не то судороги.

– Красная Сперма! – заорал он, и слова повисли в воздухе, густые, липкие, осязаемые, как семенная жидкость.

Предложение Владлена встретила гробовая тишина.

Броневик замер с папиросой у рта. Дым застрял в горле, вызвав спастический кашель. Он уставился на Бухарчика, как на внезапно заговорившее чудище. Давид перестал водить ножом по кости. Его пальцы замерли. Даже Шаланда сконцентрировал свое внимание на последних словах внука.

– Да! – Бухарчик вскочил, опрокидывая табурет. Его тень на стене взметнулась гигантской, уродливой фигурой. – Мы же осеменим народ идеями! Зачнем дитя Нового Века! Наша музыка – это сперма правды! Живая, горячая, бьющая струей!

Владлен сделал откровенно непристойный жест рукой.

– Мы кончим в уши всем этим глухим невеждам своими текстами! Заполним их пустые черепа! Красная – потому что революционная! Потому что наша кровь! Наша ярость! Наше семя! Красная Сперма!

Броневик долго молчал. Кашель прошел. Лицо его было бледным под слоем повседневной грязи. Его перегруженный теориями ум лихорадочно работал, пытаясь облечь тот животный выкрик в броню смысла, найти в нем глубину, оправдать чудовищность. Он видел не пьяный бред, а… потенциал. Шоковую терапию.

Провалы в его сознании заполнялись псевдоинтеллектуальными конструкциями. Медленно, как бы нехотя, но с нарастающим внутренним жаром, он закивал. В его глазах за толстыми стеклами засветился знакомый Броневику огонек азарта, способный оправдать все, что угодно.

– Товарищ… Бухарчик… – начал он с почтительным придыханием. – Это… Это мощно. Поистине мощный образ! – Он встал, выпрямляя спину, обретая почву под ногами в привычной стихии анализа. – Биологическая метафора революционного творчества! Оплодотворение костного сознания масс живым семенем пролетарской истины! Осеменение лживых утроб буржуазного сознания! Да! – Его голос крепчал. – Это не просто вызов! Это… это гениально в своей провокационной мощи! Абсолютный разрыв с мелкобуржуазной эстетикой! Манифест плоти и крови Революции!

Давид не слушал. Он снова сосредоточил внимание на кости в своих руках. Его пальцы возобновили монотонное движение ножа. Казалось, ничего не изменилось. Ни громкие слова Бухарчика, ни восторженная тирада Броневика не проникли за ту глухую стену, что отделяла его от этого мира. Он чистил кость. Это было реально, это было сейчас.

Шаланда смежил веки. Глубокие морщины у рта дрогнули. Он едва слышно, только для себя, прошептал, а точнее выдохнул в затхлый воздух подвала:

– Дураки… – пауза, тяжелый, полный вековой усталости вздох. – Совсем крыша поехала…